Разговор вертелся вокруг отвлеченных тем – как это обычно бывает, когда собираются малознакомые люди. Общих тем оказалось не так уж много, и беседа явно не клеилась, пока не повернула на профессиональные рельсы. Ника страдальчески закатила глаза, показывая, как ей неинтересно слушать про постылую работу.
Максим Павлович, который без пяти минут был начальником СКБ, по-дружески разъяснял Иволгину, что комитетчики на него сейчас будут смотреть особенно пристально.
– Не так давно скандал был – человек у нас фотографом работал целый год, а потом оказалось, что неблагонадежная личность. И уже на учете состоял. Так что теперь гайки должны закрутить.
Теперь, когда еще из-за неведомого фотографа нависла угроза увольнения, Иволгин приуныл.
– Займитесь общественной работой какой-нибудь, – продолжил Сокольский. – Глядишь, и реабилитируете себя потихоньку! Стенгазету выпустите.
Иволгин вздохнул еще раз. К стенной печати его и в детские годы было не привлечь.
– Что-то, Максим Павлович, очень вы осведомлены, – сказал он.
– Так у меня же дружок в органах трудится. Мы с ним вместе кончали оптику с механикой, только я потом пошел сюда, а он – в комитет.
– Очаровательно! – качал головой Корнеев и подмигивал заговорщицки Иволгину. – А что ваш добрый друг говорит про наши грядущие перспективы – в плане перестройки и гласности? Это все серьезно или, может, только провокация, затеянная властью, чтобы выявить махом всех недовольных, с последующим перевоспитанием оных в трудовых лагерях?!
– У вас усы как у Буденного! – сказала кокетливо Ника Вадиму, отвлекая от обсуждения политики.
– Как у Чапаева! – поправил Максим Павлович, которому эта тема тоже явно не нравилась.
– Ой, я их все время путаю! Помню только, что кто-то утонул в реке…
Корнеев на это рассказал старый анекдот про старика, который последним видел Чапаева. Иволгин встал, извинившись, протиснулся между столом и коленками. Выбрался в соседнюю комнату, а оттуда, открыв дверь, на балкончик, огражденный хлипкой решеткой. Внизу лежал грязный снег с круглой проплешиной вокруг дышащего паром канализационного люка. Вадим облокотился на решетку и вдохнул свежий воздух. Душно было ему среди этих, хороших, в общем-то, людей. А почему душно, он и сам не мог сказать наверняка.
– Жизнь надоела?! – спросил Корнеев, выглядывая из двери.
И когда Вадим повернулся к нему с недоуменным видом, пояснил, показывая на крошащийся у стены бетон балконной площадки:
– Рискуешь!
Балкончик, оказывается, держался на честном слове. В щелях, у стены, были видны ржавые прутья арматуры.
– А еще инженер! – покачал головой Корнеев. – Внимательнее нужно быть, товарищ Иволгин! Иначе родина может лишиться одного из наиболее выдающихся, не побоимся этого слова, технических работников!
– Издеваешься? – Вадим посмотрел ему в глаза.
– Нет, – сказал Корнеев, помолчав. – Пошли, а то в самом деле загремишь!
Иволгин вздохнул, выбросил окурок и вернулся в комнату.
– Он выдержал! – объявил Корнеев хозяйке. – Балкончик твой, говорю, еще держится…
– Ой! – всплеснула руками Ника. – Я и не думала, что вас, мальчики, туда понесет! Мы не за-крываем, – пояснила она Вадиму, – проветривать удобно, да и белье сушим, но ходить туда опасно!
– Главное, вовремя предупредить! – улыбнулся Вадим.
– А мы сейчас как раз о вас говорили, – продолжила Ника, и Сокольский закивал в подтверждение, поднимая рюмку за здоровье Вадима. – Четвертая форма допуска! Это просто унизительно с вашим-то потенциалом!
Иволгин мог поклясться, что Ника не имеет ни малейшего представления ни о том, что такое эта четвертая форма, ни о его потенциале! Но доброе слово и кошке приятно. А вот Сокольский пытался рассуждать объективно.
– Нет, сами посудите, ну разве в американском Пентагоне позволят человеку, у которого супруга свалила в соцлагерь, работать на всех правах на оборонном предприятии? Вам, мой друг, просто неслыханно повезло, и вы не можете, не имеете права, слышите, роптать на судьбу и правительство! Закон суров, но это закон!
– Максим Павлович, вы когда-нибудь слышали об американке, «свалившей» в соцлагерь? А вы, Ника? – Корнеев явно собирался сесть на своего любимого политического конька и затеять занудную долгую дискуссию.
Вадим посмотрел на часы, что висели над Никиными снимками. Старомодные такие часы с кукушкой, которая, впрочем, не работала – застыла на вытянутой пружинке, словно вот-вот отправится в полет.
– Знаете, я пойду, пожалуй! Дочку нужно укладывать спать! – пояснил Вадим, который сам себе иногда напоминал именно эту дурацкую кукушку – хоть и с крылышками, да на привязи!
Максим Павлович решил, что Вадим уходит из-за его слов насчет Пентагона, и стал оправдываться, рассеянно размахивая руками, словно крыльями. Но и он тоже не мог улететь, а только расплескал чай. Ника перегнулась к нему с салфетками, спасая скатерть. Сокольский выглядывал из-за ее спины, продолжая объяснять, что не хотел сказать ничего обидного. Вадим заверил его, что все в порядке, и стал подвигаться к двери. Корнеев неодобрительно покачал головой – мол, напрасно, старик! Иволгин виновато улыбнулся.
На прощание Ника сунула ему пакетик с эстонскими конфетками – для дочери. Иволгин поблагодарил и, чмокнув новую знакомую по-братски – в щеку, удалился. Уже спускаясь по лестнице, вытащил леденец – перебить послевкусие от неудавшегося вечера.
А увенчал этот вечер телефонный разговор с тестем. Эти звонки, как зубная боль, – всегда были некстати. Постепенно Домовой выработал в себе способность угадывать, что звонит именно тесть. Чудеса человеческой интуиции, да и только. Но все равно храбро брал трубку, только один раз, помнится, смалодушничал и попросил Маркова соврать, что его, то есть Иволгина, нет дома. Только ничего не вы-шло. Кирилл посмотрел на него непонимающе – он опять витал в облаках, а может, напротив, гулял по каким-то неведомым землям и, подняв трубку, через секунду протянул ее Иволгину. Он просто забыл о просьбе, а может, и не слышал ее вовсе. Впрочем, Иволгин винил только себя – сам бы мог сообразить, что с равным успехом мог просить поговорить с тестем свой шкаф.
В этот раз тесть интересовался, как внучка. Иволгин отвечал коротко и только по делу, это был как раз тот редкий случай, когда обычно многословный Домовой обходился словарем, ненамного превосходящим словарь Эллочки-людоедки. Наконец в трубке раздалось кряхтение, которое обычно предваряло переход к критической части беседы.
«Хочешь указать на недостатки, так сперва похвали», – машинально подумал Вадим. Как же – дождешься! Само собой разумелось, что супруг перебежчицы должен влачить безрадостное существование. И, словно опасаясь, что существование это может оказаться не таким уж безрадостным, его не оставляли в покое.
– Не уберег ты Наташу, засранец! – с присущей ему откровенностью сообщил тесть. – Был бы настоящим мужиком – ей бы и в голову не пришло уйти! Бабу-то от мужика попробуй оторви, если мужик – настоящий! А ты рохля, слизняк…
Иволгин отставил трубку, думая о своем. Вот уж правда так правда – человек не блоха, ко всему привыкнуть может. Впрочем, тесть, которого Наташа еще перед свадьбой расписала монстром в человеческом обличье, на поверку оказался не так уж плох. Уже после ее отъезда он несколько раз присылал Вадиму деньги – не очень много, но и это было подспорьем. Наташкин папаша, похоже, с самого начала не придавал большого значения газетной шумихе и за собственные шкуру с карьерой не слишком переживал. Какая карьера у водителя?! Дальше Уссурийского края его не сошлют. Бояться нечего. Поэтому и названивал, не думая о том, что все звоночки Вадиму, само собой, регистрируются в комитете. Было время, когда казалось, что этот человек – единственный, кто остался связующим звеном между ним, Иволгиным, и человечеством – разумеется, эту ответственную миссию тесть выполнял до тех пор, пока не появился Марков, но в любом случае Вадим был ему благодарен. Однако это не значило, что он с радостью будет продолжать слушать солдатские матюги.