Горечь в моем посягательстве
На этот пряничный год.
Ну, что поделать, коль вещее
Сладко, как слово «хинин»;
Что мне отвесить тебе еще,
Кроме раскрошенных льдин?..
Что мне пропеть под Медведицей,
Разве Акелы припев?..
Но почему-то не верится,
Что это все – насовсем…
В малиновых морях феназепама
Я в нем тону – я плавать не умею,
Под ноги – мостовая марципанов,
Кончает день дела твои – пора нам
Туда, где класть поклоны иудею.
Я глажу войлок застарелой были,
Мне хорошо под теплым душем плача,
И тех, что по ночам со мною были,
Я вновь зову, по памяти ишача.
Я признаюсь, что хлопнул синий шарик,
Что громко каркнул, испугав ворону,
Я признаюсь, что верил в Лизу Мону,
И что в тебя я верил – мой лошарик…
Я помню точно: маму мыла рама,
А кто ж её, несчастную, помоет,
Но разум рвет чего-то, что-то носит,
В моих малиновых морях феназепама.
Воздается
Воздается дождем по довольным слащавым мусалам,
Воздается тоской с тошнотой пополам поутру,
Если утро не грело, когда не тобою пылало,
И изжога любви до сих пор шерудит по нутру.
Воздается мозолями пальцев, считающих мелочь
После кайфа мохера цветных и надежных купюр,
Воздается тупой безнадегой – меняем на смелость.
В моде новый изгиб креатива – печаль от кутюр…
Небо серой
Небо серой сердитой накидкой раздастся,
Снова прячу за пазуху мысль ни о чем.
Застарелых дождей злородящее братство,
В декабре, как в запущенном храме моем.
Перепляс разномастной российской погоды
Так похож на ненастье в моей голове:
Там, в серебряной выси, влюбленности роды,
Там, в зловонной канаве, надежды мертвец.
И прорвется туман – обнажатся веревки,
Здесь на них иссеченная виснет душа.
Май надежды – я твой незадачливый кровник,
Затупившийся край твоего палаша…
На все сто...
Ты уходишь на все сто…
Видно, дòрог дорòг стон,
видно, проклят за свой грех,
я закончился вдруг.
Эх!..
Битый молью души скарб...
Ты права, я башкой слаб!
И, срывая печать вех,
ты читаешь не мой смех,
Ты раскрасишь не мой день;
в том, моем, краскам жить лень.
Ты запомнишь не мой пульс.
Ну и пусть!
Ну и пусть?
Ну и пусть…
Не вышло разговора
Не вышло разговора.
Надежда поредела.
Слепая грусть нескоро
Покинет это тело.
Удавкой душит серость,
Бросает сердце крысам.
Печаль в разы разъелась –
Безумная актриса,
И разыграла сцену,
Где я – тупой и пьяный,
И заломила цену:
Мир света и желаний.
Я расплатился, веришь…
Теперь, с блохой в кармане,
За крохи режу ветошь
В дешевом балагане.
Но как же надоело
В объятьях счастьемора!..
Надежда поредела.
Не вышло разговора…
Я – грейпфрут
В озверевших сезонах охоты –
Непонятная жажда отмщенья.
Мне достаточно развоплощенья,
Чтобы снова увидеть кого-то,
Кто не сшит заалевшейся нитью
Кружевного до боли заката
С тяжким ворсом хмельного забытья,
С дерматином похмельного мата.
Я когда–то хотел быть Хароном,
В темноте развозить чьи-то души,
Но не вышло…
В горячке бессонной
Душам тем без меня даже лучше
Я – грейпфрут, до конца не дозревший,
От меня вам и кисло, и горько,
Впрочем, я ведь – не демон, не леший,
Хоть, конечно, не Гарсиа Лорка…
Потерпите меня, потеснитесь
На такой озверевшей планете,
Я по чьей-то судьбе
Заалевшейся нитью
Пролечу и сошью
Ткань столетий.
Портрет
И ел, и пил, и спал.
Давно хотел в Непал.
Со скуки иногда
Вгрызался в «Капитал».
Иконой стал инет,
Венцом – гламурный свет.
Святую трель ручья
Глушил хард-рок монет.
На пошлость был горазд,
Приятен был для масс,
Хоть масс-то, что скрывать,
По счету только «раз»…
Считал себя ловцом,
Хоть чаще был живцом,
Умел любить тела
С восторженным лицом.
Всё то, что про любовь,
Увы – не в глаз, а в бровь,
На гармоничный секс
Вполне хватало – слов…
Все понял. Все решил.
Крутился. Прокрутил.
Откуда ж вдруг вопрос:
«А что, он разве – жил?..»
Не в галактиках
Горбатясь, болезнь повелела:
«Подохни – иссохни, сгори!»
Наказ этот – где-то внутри,
Но разве в болезни лишь дело?..
Бездумных ветров каравелла