Ей шел тридцать четвертый год — самая вершина женской силы и красоты. Не зря ведь говорят: «В тридцать пять баба ягодка опять!». Отъелась на дармовых харчах, успокоилась душой за себя и за детей и расцвела, как расцветает по весне обломанная, искореженная, вроде уже погибшая, но, несмотря ни на какие беды, выжившая слива. Круглолицая и чернобровая, в меру полная, с тяжелой копной волос, уложенных тугим узлом на затылке, с широко отрытыми в мир серыми выразительными глазами, вся словно налитая жизненной силой, она снова стала привлекать взгляды мужчин своей женственностью — именно тем, из-за чего Иван, мучаясь от ревности, когда-то чуть не застрелил ее. Старили Ксению только руки, красные, морщинистые, распухшие от воды и соды, но она привычно прятала их в карманы или под передник.
Однажды Вера потащила ее в клуб на танцы.
— Переодевайся, — велела она тоном, не допускавшим возражений. — Хватит сидеть сиднем. Разве ж это допустимо, чтобы такой товар пропадал! Да ты всех наших официанток за пояс заткнешь, от мужиков отбоя не будет! Учти, скоро офицеров не станет, с нового года наш дом отдыха передают профсоюзам, будут приезжать всякие лысые да пузатые, обвешанные женами и детишками. А на тебя Сергей Волков глаз положил, чуть ни на коленях умолял познакомить. Серьезный мужчина, одинокий, семья в Смоленске под бомбами погибла. Майор итедентской... тьфу, черт, без пол-литра не выговоришь... интендантской службы, у него в Уручье хозяйство побольше нашего. Столовые, кухни, пекарни, прачечные, гаражи... Глядишь, что-нибудь и получится.
— А что получится, подруга? — засмеялась Ксения. — Аборт?
— А хоть бы себе и аборт, экий страх. Зато в кои века снова бабой себя почувствуешь, женщиной, а не ломовой клячей. Неужто этого мало? Ты когда последний раз с мужиком-то спала, хоть помнишь?
— Да уже и не помню, — густо покраснела Ксения. — Ей Богу, не помню, Веруня. — И смущенно засмеялась.
— Так я и думала. А майор — мужик ядреный, в нем кило сто весу и рубильник как дверная ручка. Такой прижмет, сразу ноги подломятся. Я и сама не отказалась бы, да только ты ему по нраву.
Ксении и хотелось, и не хотелось на танцы. Звала истосковавшаяся по мужской ласке плоть, по ночам все чаще против воли в голове роились грешные мысли, от которых жаром обдавало лицо и тело. Наконец, она просто любила танцевать. Господи, покружиться в вальсе, ощущая на талии тяжелую мужскую руку! Однажды она с Иваном так кружилась в чекистском клубе на суковатом, плохо выструганном полу, что прокрутила дырки в подметках новеньких туфелек и узнала об этом лишь тогда, когда, распаренные, они выскочили на заснеженное крыльцо — вдруг стало холодно и влажно ногам. Единственное, что удерживало ее — на танцах руки никуда не спрячешь, все так и будут пялиться на них. Но как отказать Вере, верной подружке, которой она обязана по гроб жизни! Ксения переоделась, положила в сумку туфельки и пошла.
Майор Волков был невысок и плотен. Он брил голову, чтобы замаскировать круглую, как блюдце, плешь на макушке, но носил аккуратную черную бородку и густые усы, рыжеватые от никотина; они очень шли к его продолговатому худощавому лицу. Познакомив их еще на дальних подступах к клубу, Вера тут же исчезла, а Сергей Петрович уже не отходил от Ксении. Помог снять пальто и бурки с галошами, сдал вместе со своей шинелью и ушанкой в гардероб и остался в кителе со скромной орденской колодкой, в диагоналевых галифе и надраенных до зеркального блеска сапогах. От него вкусно пахло одеколоном «Шипр». Вообще Вера была права — мужик хоть куда.
Подождав, пока Ксения поправляла перед зеркалом волосы, он провел ее в зал. Танцы уже начались, на сцене массовик -затейник Олег Кузьмиченко, которого все называли «Два притопа, три прихлопа», наяривал на трофейном перламутровом аккордеоне вальсы и фокстроты, полечки и томные танго Оскара Строка.
«Два притопа, три прихлопа» был местной знаменитостью. За пьянку и «моральное разложение» его выгнали из окружного ансамбля песни и пляски, где он играл на аккордеоне. Если возникала необходимость, Олег менял аккордеон на баян, на гитару или мандолину: наверное, не было такого инструмента, который был бы неподвластен ему. Рыжий, как подсолнух, курносый, с постоянной улыбкой: рот до ушей, хоть завязочки пришей, шутили девчата, он даже в морозы мотался по дому отдыха без шапки, в солдатском бушлате, подпоясанном брезентовым ремешком, и немецких сапогах с подковками и широкими голенищами, которые болтались вокруг его худых долговязых ног. Зато вечером Олег приходил в клуб в тщательно отутюженном черном бостоновом костюме, который, правда, уже слегка залоснился на рукавах и коленях, с белым платочком, кокетливо выглядывавшим из верхнего кармашка пиджака, в белоснежной накрахмаленной манишке с черным галстуком-бабочкой и в сияющих лакированных туфлях. Массовиком -затейником он был замечательным. Отдыхающие у него и в мешках наперегонки бегали, и воду ложками через весь зал носили — кто раньше стакан наполнит, и канат перетягивали, и хором пели «Землянку» и «Катюшу», и разгадывали всевозможные шарады... Веселого, неугомонного, заводного, Олега любили и офицеры, которые беспощадно спаивали парня, и «женский пол» — официантки, горничные, кухонные работницы, деревенские девчата, приходившие в клуб потанцевать.