Плэтт Чарльз
New York Times (Пульс Нью-Йорка)
ЧАРЛЬЗ ПЛЭТТ
New York Times (ПУЛЬС НЬЮ-ЙОРКА)
В то утро небо было ярко-голубым, а все, что случилось, случилось за ночь. Рухнули болшие многоквартирные дома. Транспорт остановился. Припасы из супермаркета грудились в темноте, а через улицу взбухал, точно хлеб в печи, курган из бакалейных лавок. Я сам видел толпу пешеходов, вырывавшихся от пожарного гидранта, и пассажирский автобус, колеса которого по оси ушли в асфальт...
Постель скомкана. Солнечный свет струится в окно. Цветы на подоконнике извиваются, вздымают вверх свои нездорово-коричневого цвета побеги. Отопление барахлит -стучит, дребезжит, булькает, и вся стена в испарине.
Ночью она вынула из холдильника бутылку пепси -- 16 унций, винтовая пробка, посуда возврату не подлежит, упак. 8 бут. -- $ 2.40. На самом-то деле пепси ей не хотелось -- рассеянно отглотнула пару раз и оставила открытую бутылку на полу у кровати. Конечно, до утра все выдохлось. Перешагиваю по дороге на кухню.
Запихиваю в рот горсть колечек "сухого завтрака", роюсь в коробке на предмет выигрышного купончика, запиваю молоком с витамином D, а чашку сую в раковину с грудой грязной посуды, где тараканы уже совсем освоили останки нашего вчерашнего арбуза.
Включаю радио, прибавляю громкость, ухожу в другую комнату и забываю о нем. Обтираюсь салфетками -- губы, щеки, веки, уши, зад, подмышки... Салфетки все скатываю в шарики.
Подбираю с пыльного пола одежду. Гляжу на улицу сквозь пыльное стекло окна, а тем временем обрызгиваю из пластиковой бутылочки лицо, волосы... Утро; хватит спать.
Нет, правда, что же было вчера вечером? Новая трещина в дверной филенке... Задвижка на оконной раме распилена... А что творилось на пожарной лестнице? А на автостоянке за "приличными" кварталами? А этот старый матрац откуда взялся?
А кто б его знал... Ночь ведь уже прошла.
Тем летним утром все в городе отключили отопление и врубили кондиционеры. Еще бы -- температура воздуха поднялась вдруг на целых десять градусов; в такую погоду куда как приятственней, если дома прохладно.
Деловые кварталы в конце Шестой Авеню выросли вновь, точно культуры кристаллов, питаемые рассеяными в воздухе химикалиями. Грани их ослепительно сияют на солнце, а внутри снуют по ворсистым коврам секретарши, звенят звоночки лифтов...
Одинокий беглый оргазм в киношке на Сорок Второй-стрит: на экране хипп задрал своей девчонке юбку, развел ей ляжки, а камера чуть ли не внутрь въехала! Выхожу наружу -- и вновь ясный, пыльный денек смывает в сознании моем скупые следы ночных впечатлений. Мягкая булочка, вареная говядина, капуста в салате хрустит; ледяная вода, алюминевая фольга, скомканый доллар -составляющие процесса приема пищи.
А что же поделывала она? Села не на тот трамвай, пришлось хватать такси, чтоб вовремя попасть к доктору на прием; посеяла где-то направление, да и все равно слишком уж опаздывала, так что вполне можно было никуда не ходить -- какая разница, в конце-то концов -- одним осмотром больше, одним меньше... Пообедав, она купила дамский журнал и около часа просидела с ним на скамейке в Мэдисон-Сквер-Гарден. Поехала домой, приняла душ, переоделась, "нарисовала на морде лицо", пару раз отглотнула из следующей бутылки пепси -- 16 унций, винтовая пробка, посуда возврату не подлежит, упак. 8 бут. -- $2.40; обнаружила орущее радио, переключила его на другую станцию, покинула ради телевизора и чтения еще одного дамского журнала -- тот, первый, забыла в метро. Решила было, на какой фильм сегодня пойти, перерешила, переперерешила, позвонила подруге, болтала с ней где-то так с полчаса, переделала макияж -- использованые салфетки уже не помещаются в мусорную корзинку -- включила автоответчик, выглянула в окно...
После кино. Иду мимо Сентрал-Парк. Транспорт железной змеей течет по улице; изломанный асфальт бел в свете фар. Хищно-настороженный, зацикленный на возможной угрозе пешеход; споткнулся. Только узловатые руки мелькнули, поднятые к лицу с четкими, точно вычеканеными, чертами; блеснул пыльный, неровный металл; выхлоп урчит неумолчно...
Сдавленный крик...
Из окон, зияющих беспорядочно в темном монолите стены, выглядывают украдкой сквозь гнутые, ломаные жалюзи, обрамляющие ржавые "эр-кондишн", призрачные лица сограждан наших. Позади, в обшарпанных комнатушках, мерцают телеэкраны.
Машины всасывают истощенный воздух; пыль и гарь клубятся вокруг. Кислород иссяк. Движение замедляется, двигатели умирают. Машины дергаются судорожно, точно куча задыхающихся тараканов. Фары желтеют, затухая. Слабеют рессоры, спускают шины. Пронзительно скрежещет холодеющий металл.
Выхожу из метро, направляюсь домой, на Первую Авеню. Вокруг пусто -- даже в круглосуточных магазинчиках никого. Ночь крепко, властно вступила в свои права.
Смутное предчувствие беды: тяжелые фигуры движутся сзади по тротуару. Двое, приблизившись, обходят меня с двух сторон:
-- Как, Фрэнк, вломим этому?
Три шага -- бесконечно длинных...
-- Да ну его...
Удаляются в темноту.
Иду по сизоватому ущелью Десятой-стрит, обхожу груды мусора, засохшую блевотину, ржавые автомобильные крылья, бутылки из-под кока-колы, разные железяки, ссохшиеся кучки экскрементов, хрустких на мертвом бетоне...
Сзади раздаются шаги, и я бегу. Вбегаю на пожарную лестницу; ржавые стойки ее, будто костлявые руки, тянутся вверх, к светлому пятнышку луны... Голень моя напарывается на проволочный трос; проволока вонзается в ногу, сдирает кожу, будто розовую кожурку с яблока. Падаю, разбиваю лицо об изъеденную ржавчиной канистру. Башмаки, подбитые гвоздями, печатают брайлевы точки на моей спине.
Мимо сломаных почтовых ящиков вхожу в подъезд. Из-под лестницы ужом выскальзывает наркоша, обторчавшийся в хлам; нож в трясущейся руке целит мне в горло. Спотыкаясь, бегу по загаженным ступеням вверх; воздух, пропитанный запахом мочи, рвет легкие, лампочки пляшут перед глазами, грудь болит нестерпимо. С громким лязгом захлопываю за собой обитую железом дверь; бешено бьющееся сердце мало-помалу успокаивается.
Лежу на пыльном полу пустой моей квартирки. Мебели уже нет. Полусонные видения... И вдруг вскакиваю, напряженный, встревоженный: в оконную задвижку вгрызается пилка вора. Вот задвижка перепилена -- и я достаю его глотку концом дубинки, сделанной из спиленного бильярдного кия. Он медленно падает, кувыркаясь на лету, точно спортсмен-ныряльщик, и расплескивается на твердом, черном асфальте.
Свет уличных фонарей отражается в поднятых вверх глазах десятитысячного скопища громил-уголовников, толпящихся внизу в алчном ожидании. И, едва я берусь за дверной засов, чтобы вдвинуть его в скобы, дверь вздрагивает под рукой, засов выскальзывает из неловких пальцев. Шарик дверной ручки бьет меня в пах, отбрасыывает назад. В грудь мою врубается "розочка", кровь хлещет фонтаном...
Меня разбирали, как разбирают автомобиль: одежда, часы, ботинки, зубы, глаза, уши, скальп, пальцы, руки, ноги, печень, сердце...
Распотрошив, пропихнули в канализацию. Легко проскальзываю по трубам в грязную, маслянистую, вонючую воду -- река. Скатываюсь в русло; мельчайшие порошинки ила и экскрементов взлетают со дна, клубятся в воде, оседают, окутывают меня -- и снова все ровно да гладко. Исчезли все следы, лишь вода чуть мутнее, чем прежде.
Наутро я проснулся. Солнце ярко сияло в небе. Ее будить не стал -- пошел и налил себе газированого, пастеризованого апельсинового сока; проглотил горсть витаминизированых рисовых палочек... Ну вот, вполне хватит, чтоб просуществовать еще сутки.
Самочувствие -- просто прекрасно.
Выглянул наружу. Солнечный свет вновь сотворил чудо уничтожения тьмы. Черный океан ночи отступил, остался лишь "плавник" на берегу-тротуаре: окровавленный ботинок, кусок водопроводной трубы, разбитый шприц...
В радионовостях сказали, что Эмпайр-Стейт-Билдинг взрывали опять -- черный асфальт на Седьмой Авеню превратился в желе и стек в тоннель метро, пролегающий внизу. А прогноз погоды поведал нам о "кратковременных кровяных ливнях", прошедших накануне вечером.