Исследователь дерьмовый! Режет людей-образцов по живому, изучает душу, тело, делает глубокомысленные замечания, заносит их в школьную тетрадку. С тем, чтобы перенести их в диссертацию. Судьба «образца» его не интересует, она — не по его «линии».
Лавра охватила холодная ярость. Слава Богу, у него не было оружия, иначе «исследователь» и двух минут бы не прожил.
— И по человечески, и с научной точки зрения вот что я вам скажу, Александр Маркович. Нельзя пугать выборочно и по заказу, нельзя ковыряться в душах своих беззащитных жертв. Западло это! Противно, унизительно, но не страшно. Или пугайте всех сразу и надолго, или карайте мерзавцев, которые вокруг вас жируют. Иначе, как говорил товарищ Верещагин, за державу обидно.
Следователь обиделся. Исчез радостный румянец, на скулах обозначились желваки.
— Отповедь — не по адресу. Я просто выполняю свои обязанности. Руководят, нацеливают, инструктируют другие.
— Значит, с боку припеку? Тогда понятно… Это, Александр Маркович, не нотация и не отповедь. Скромная рекомендация рядового гражданина снизу. И — без адреса. До востребования, — уже более спокойно, даже с участием, промолвил Лавр. Возможно, следак не так уж и виновен, его выпестовала система, она же вручила беспредельную власть над преступниками, которые зачастую не совершали ничего преступного. Что касается научных изысканий, то без них не обойтись, не реклама — двигатель прогресса, как круглосуточно твердят и по телевизору и в газетах, а именно реформы. Вот только проводить их нужно максимально безболезненно и осторожно. — Так что, извините за резкость.
Щеки снова порозовели, желваки на скулах исчезли.
— Ничего. Я понимаю…
Вот и слава Богу, что понимает, про себя обрадовался Лавр. Можно надеяться, что допрашивая очередных подследственных, он станет обращаться с ними более бережно, а не по живодерски.
— Я могу идти заранее собирать вещички? А то вдруг забуду мыльницу или зубную щетку. Знаете ли, недобрая примета.
— Да, конечно… Особенно, не забудьте зубную щетку, — рассмеялся следователь. — По себе знаю, они чаще всего теряются… И — до встречи. При необходимости — приглашу. Не повесткой, не пугайтесь — по телефону…
А он не такой уж плохой парень, размышлял Лавр шагая впереди вертухая с заложенными за спину руками. С малость поврежденным сознанием, но это не беда — еще пара таких же бесед — выправится. Он забыл, что завтра покинет изолятор, что исправительных бесед уже не будет. При последующих возможных допросах следователь может забыть о напряженном разговоре в прогулочном дворике…
В камере уже знали о завтрашнем освобождении Маэстро. Его так и называли «наш Маэстро», уважительно и со значением. Дескать, в других камерах таких нет и не может быть. Потому что «хоровая» камера — особенная.
Нигде так быстро не распространяются слухи, как в тюрьме. Не успеет начальник изолятора созвать очередное, сверхсекретное совещание, все знают: намечен грандиозный щмон. Мигом исчезают недозволенные предметы, испаряется наркота, обитатели камер походят на первоклашек, еще не познавших мерзостей жизни. Появятся в полном боевом омоновцы, забегают вертухаи, заволнуются следователи — верная примета: кто-то свалил.
А уж весть об освобождении, когда еще нет решения суда, протеста либо согласия прокурора, беспрепятственно проникает в зарешеченные окна, протискивается в замочные скважины, выплескивается из миски с остывшей баландой, падает с потолка, подмигивает из параши.
Рассказывают: однажды изолятор обходил важный чиновник из прокуратуры. Интересовался условиями содержания подследственных, их настроением и намерениями на будущее. Нужно ему это, как петуху коровье вымя, но порядок есть порядок, инструкции положено выполнять. В одной из камер один узник пожелал ему здоровья. Я вполне здоров. — удивился посланец прокуратуры. Вы сейчас чхнете, — уверенно возразил парень. И чхнул же! Так сладко и громко — уши заложило.
Анекдот, конечно, но байка со значением. Дескать, не скрывайтесь, не таитесь, мы все о вас знаем! И о прошлом, и о настоящем, и о будущем.
Проводы Лавра растянулись на сутки. До самого ужина — концерт с исполнением всего наработанного под руководством Маэстро репертуара. В соседних камерах поддержали. Казалось, пел весь изолятор. Даже вертухаи подпевали — не громко, опасаясь втыка со стороны начальства, шевелили губами.
После ужина пришла пора всяческих просьб и наставлений.
Обязательно навестить супругу, передать ей привет и наилучшие пожелания… Попросить мать переслать несколько пачек отечественных сигарет, от зарубежных никакого удовольствия — только кашель и тошнота… Передать любимой подруге, что если она, шалава, не перестанет ложиться под парней, возвращусь — надвое раздеру!… Посоветовать рецензенту не особенно торопиться с отзывом на пока не состоявшуюся диссертацию… Узнать о состоянии здоровья отца… Родила ли беременная телка или все еще на сносях?… Пусть дружан перепрячет волыну, как бы не засветиться…
Блокнот Лавра распух от адресов, номеров телефонов, добрых и не очень добрых пожеланий, требований, угроз расправы.
В эту ночь дежурил немолодой, предпенсионого возраста охранник со странной кликухой Жлоб. Понимая состояние своих подопечных, он не требовал выполнения правил тюремного режима, не угрожал вызвать «успокоительную» команду с дубинками, только просил говорить потише.
Утром «хоровики» накрыли праздничный стол. Не поскупились — выставили на него всю заначку, в основном, Клавкины деликатесы. Горячительное не выставлено, спиртяга спрятан под койкой в резиновой грелке. Шмон не предвидится, но береженного и Бог бережет.
От алкоголя Лавр решительно отказался. Он и в молодости не был поклонником Бахуса, сейчас — тем более. Чокался стаканом с ягодным морсом. Главное не содержимое посуды — настрой души. А она, душа немолодого авторитета, буквально пела.
В начале двенадцатого пришла со стопкой заказанных книг библиотекарша. Пришлось возобновить застолье. С новыми тостами и пожеланиями.
Сменивший Жлоба амбал, ростом под два метра с тупой физиономией дегенерата, тоже отнесся к событиям, происходящим в «хоровой» камере с пониманием. Старался проходить мимо, не открывая глазок, не интересуясь причиной шума.
Лавр с удивлением и недоверием смотрел на веселящихся «хористов». Он отвык общаться с «дружанами» и подельниками, в дни ушедшей молодости окружающими видного авторитета. Разве это преступники? Обычные люди, по недоразумению оказавшиеся за решеткой!
Конечно, в изоляторе сидят и другие: убийцы, рекетиры, насильники, грабители. Их ему не жалко, они заслужили наказание, как бы сурово оно не было. Но сидящие с ним за столом, чем они провинились перед законом?…
В три часа дня заскрипел замок. В дверях появился угрюмый охранник.
— Лавриков, на выход! С вещами, — приказал он. Будто приготовился повести осужденного преступника на эшафот. Лавр подчинился — взял небольшой саквояж и покинул камеру. — С освобождением вас, Федор Павлович, — улыбнувшись, тихо поздравил вертухай.
Он шел не позади, как положено, — впереди освобожденного зека, одетого уже не в арестанскую робу — в новый костюм. Предупредительно открывая и закрывая двери, угодливо улыбался. А из камеры доносилось хоровое пение… «Не печалься, любимая…». Песню, которая стала своеобразным гимном следственного изолятора, подхватили и в других камерах.
Большего почета для недавнего подследственного трудно себе представить…
Возле выхода из следственного изолятора в салоне «жигулей» дремал оруженосец. Оленька почему-то не приехала. Впрочем, это не имеет значения, сейчас он сам поедет к ней…
Клавдия любила спать и засыпала мгновенно. Положит голову на плечо мужа, уткнется носиком в его шею, пару раз удовлетворенно вздохнет и — отключается. Сначала дышит спокойно, ровно, потом, будто вспомнив что-то приятное или, наоборот, неприятное, начинает выводить рулады, постепенно переходящие в храп.