Он никак не ожидал увидеть скрытого травой и свесившего ноги в самый кратер мальчишку и потому замер. Странно вывернув голову мальчишка смотрел вниз. Знакомая загорелая спина. Хотя нет, какой тут загар? Спина цвета травы. Местной флоры.
— Василь?
Мальчишка обернулся.
— Вы что, опять не слушались?
Виктор посмотрел на ладонь, всю в разводах крови, и, присев, вытер ее о стебли.
— Понимаешь… похоже, нет.
— Почему?
— Можно? — спросил Виктор и, дождавшись кивка, примял траву рядом с мальчишкой. — Как тебе объяснить? Я старой формации…
Каменный склон под носками туфель круто уходил далеко вниз, и сидеть было немного не по себе — ну как сверзишься. Даже понимая, что тварь в голове не даст.
Но вдруг? Километр свободного полета.
Слегка располневший полумесяц кратера Лабышевского растягивался перед Виктором глубоким жадным ртом, один, близкий, уголок которого треснул Провалом Зубарева, а другой изогнутым скорпионьим жалом нацелился на южные городские окраины. Внизу, в кривой чаше, топорщилась каменная чешуя и прорастали острые, многометровой длины зубья.
Через низкую северную кромку-губу перехлестывали пески. Их тонкие желтоватые языки, словно высыхающая слюна, тянулись наискосок.
— Возьмите, — мальчишка протянул Виктору чистую тряпочку.
— Спасибо.
Послюнявив ткань, Виктор вытер кровь под носом.
— Я же еще корабельный парень, — сказал он. — Той эпохи. Я привык думать, рассматривать варианты, все подвергать сомнению…
— Зачем? — спросил Василь.
— Что?
Мальчишка сердито фыркнул.
— Сомневаться зачем? Вы просто слушайтесь, и все.
— Я уже не могу. Мне нужно знать, для чего и почему что-то делается или не делается. Правильно ли это. Хорошо ли. Не принесет ли вреда. Еще мне хочется понять, почему так, а не иначе, научиться чему-то, пробовать сделать лучше, чем раньше. Мне вообще нравится думать.
Мальчишка поболтал ногами.
— Вы какой-то безнадежный, — глянув искоса, сказал он.
Виктор вздохнул.
— Я знаю.
Они помолчали.
Шелестела трава. В чаше кратера участками светлели зубья, словно солнечный свет на мгновения пробивался сквозь облака.
Виктор поднял голову и не увидел ни одного просвета.
— Я почему-то уверен, — сказал он, — что существовать в рамках плохо. Особенно в навязанных извне рамках. Это вызывает внутреннее несогласие. Можно принять какие-то ограничения ради цели. Ради человеческой экспансии — тесноту корабля, расстояние до Земли, неизвестность, смерть близких. Можно пожертвовать собой ради кого-то, ограничив свою жизнь. Можно даже не думать. И это можно. Но я не хочу, не умею ощущать себя болванчиком. Мне необходимо понимать, видеть в этом смысл.
Василь поерзал.
Пыль, травинки сыпнули вниз.
— Может, ваши мысли вам как раз и мешают.
— Может быть. А ты разве не думаешь?
— Думаю.
— И о чем?
— О многом. О траве, о ночном электричестве. О городе. О том, чтобы всем было хорошо. И папе, и… и вообще всем!
Василь посмотрел на Виктора.
В его серых глазах дрожали слезы.
— Вы понимаете?
Виктор легонько, кончиками пальцев, вспушил мальчишке светлый вихор.
— А разве всем хорошо? Далеко-далеко Земля, колония… то, что осталось от колонии, с каждым годом теряет людей. Как, например, вчера мы хоронили одного человека. Где уж тут хорошо?
— А вы слушайтесь! И Голос что-нибудь придумает!
Виктор поднялся.
— Василь, я бы рад поверить тебе. Честно. Только я не понимаю этих придумок. Мне кажется, они не совсем работают, потому что их не понимает никто.
— Ну и идите, — обиженно сказал мальчишка.
Спина, плечи, голова на тонкой шее застыли неподвижно. Виктор сделал несколько шагов к ферме и вернулся.
— Василь, можно тебя спросить?
Мальчишка бросил камешек в кратер.
— О чем?
— Что ты здесь делаешь?
— Смотрю.
— Зачем?
Василь промолчал.
— Ты сам так решил? — наклонился Виктор.
— Это секрет.
— Понятно.
Мальчишка раздраженно двинул плечом.
— Будто вы что-то понимаете!
На том и расстались.
Всю дорогу вниз, к городу, Виктор ждал, что вот-вот подломится нога, или пальцы, сжавшись в кулак, выстрелят в подбородок, или зубы прокусят язык.
Не случилось. Ничего не случилось.
Он спустился, пересек тихую Светлую, и двинулся по Центральной. Справа медленно, угрюмо наплывал вокзал.
И все же. Наговорил с мальчишкой на десять наказаний — и ничего. Может, это потому, что давно уже все передумано, за все получено и даже не один раз? Или слова в их комбинации не представляли опасности? Или потому, что Василь не воспринял?