Я никогда не потеряю интереса к Директрисе!
Я описываю ее сейчас столь подробно только потому, что я хочу этого. Кто она, каково ее положение — все это не имеет значения в наших отношениях. Наша связь определилась по моему желанию, случайно. То, что она собой представляет, доставляет мне безграничное удовольствие. И прежде всего — ее красота, не похожая ни на одну другую. Это различие не поддается описанию, но я все-таки испытываю удовольствие, пытаясь представить вам ее портрет.
Это большая и пышнотелая, словно фрукт в стадии зрелости, женщина. Ее карие глаза с синевато-стальными белками и небольшой косинкой, не говоря уже об их чувственности, требуют, кажется, чтобы вы разглядели всю ее фигуру с многочисленными изгибами: тяжесть роскошных, округлых и вместе с тем упругих грудей беременной женщины, продолговатую линию спины, удивительно тонкую талию и твердые глыбы ягодиц. Ее тело напоминает тело матери-земли: богатое, плодородное, и твердое, и жидкое; в меру пышное, успокаивающее — и вместе с тем вызывающее; столь же мягкое, сколь и тяжелое, но при этом здоровое — сильная, лишающая спокойствия женщина. Взгляд возвращается к ее поразительному лицу, задержавшись на других прелестях ее тела, и делает это с наслаждением, созерцая чудесную кожу, очень бледные розовые губы, изысканно очерченные и маленькие прозрачные раковины ушей; прямой нос, контрастирующий с утонченным изгибом бровей; игру света и тени в лучезарной, открывающей ослепительно белые зубы улыбке, чувственное экстатическое обаяние которой, в конце концов, никогда не перестает очаровывать меня. Кажется, всей моей душе предлагается некий магический фрукт, нектарин в полном цвету…
По-видимому, Директриса по натуре оптимист. Она видит только одну альтернативу счастью — сострадание, которым, как и всем прочим, она, кажется, наделена больше, чем ее справедливая доля. При всей своей доброте она почти наивна. Наиболее удивительная сторона ее характера, как я сразу же поняла, какая-то неопытность. Как и я, Директриса была успевающей студенткой: после баварской школы изучала медицину во Франкфурте (она немка, из гугенотов) и проходила практику в самой современной психиатрической больнице в Вестфалии. Ежедневный контакт с расстройствами психической деятельности только взрастил в ней чудесную способность преодолевать страдание через интеллект, и именно об этом изобилующем сочувствии я уже упоминала.
Морис, жертвуя своей свободой ради нашей любви, уже освободил меня от всякого репрессивного чувства и всех тех страхов по поводу навязываемых нам с детства запретов. Благодаря ему я открыла освобождающее главенство удовольствия. Директриса, я чувствую это, может помочь мне развиваться в этом смысле дальше. Как и с Морисом, это станет возможно, каким бы парадоксом это ни звучало, только если учителем буду я. Поэтому с самого начала я подчиняюсь всем правилам, выполняя все обязанности, возлагаемые на меня, и мое формальное послушание даже вызывает в коллективе некоторое удивление.
— Нея, я должна поговорить с тобой о твоей матери, — говорит мне Директриса однажды утром в своем кабинете.
— При чем здесь моя мама? Чего она хочет?
— Не будь такой грубой, Нея, ты пожалеешь об этом.
— В чем дело?
— Я должна сообщить тебе, что…
Я понимаю. Мама умерла.
Директриса хотела предостеречь меня от вспышки негодования, да только в этом не было больше нужды. Бедная мама, она ненавидела все во мне, однако, и любила тоже…
Слишком поздно я осознаю, что тоже любила ее, несмотря на ее осуждения и страхи. Странно, но мне кажется, что со своей смертью мама как бы предлагает мне повторное рождение, новую жизнь… Директриса утешает меня, напоминая о новом одиночестве отца, побуждая меня не ждать, пока он тоже умрет, прежде чем поймет, как сильно на самом деле я люблю его…
— Но он никогда много не думал обо мне, — говорю я ей с невольным озлоблением.
— В данный момент каждый из вас переживает чрезвычайно исключительный случай. Ты причинила ему боль, как и своей маме, ударила по его чувствам и надеждам своим скандальным и непонятным поведением. Не кажется ли тебе, что смерть мамы может помочь ему разглядеть твою точку зрения и наоборот?
Я не знаю. Все-таки каждое слово Директрисы — облегчение, каждый ее взгляд прижигает рану, указывает, какое новое направление выбрать.
Хотя она помогает мне в течение нескольких последующих недель, я продолжаю удивляться, как она, та, которая знает только, что сказать остальным, смотрит на саму себя. Я должна выяснить, чего она на самом деле не знает, ведь это отсутствие самопознания изолирует ее не от других, а от счастья, положенного по праву: это едва различимая, почти незаметная форма, которую принимает ее несчастье. Поскольку я уверена, что Директриса несчастлива, я и пытаюсь установить это, нападая на ее идеи. Она психиатр, и что-то говорит мне, что ее наука отрезает ее от действительности, точно так же, как штампы и табу для большинства людей; что, подобно им, она запрещает себе настоящее удовольствие. В ходе наших бесед я обнаружила, что, несмотря на профессиональное понимание того, что она продолжает называть моими проблемами, у меня есть сила, способная потрясти ее.