Моя мастурбация стала одним из основных предметов таких разговоров, как, в общем, и главной причиной направления меня родителями в Лаклэрьер. Директриса касается этого вопроса без малейшего намека на неодобрение. Ни тон ее голоса, ни ее чудесная улыбка не меняются во время нашего совместного исследования этого находящегося в тени вопроса. Я отвечаю без вызова, соглашаясь выражаться яснее. Однако мы только больше запутываемся. Однажды я в шутку объясняю ей:
— Если бы мне нужно было написать трактат, то название для него у меня уже есть: «К вопросу об обычной мастурбации»… я бы обратилась к аутентичной сексуальности, так же как настоящие янсенисты путем «обычного причастия» открыли правду.
— Но янсенисты, дорогая Нея, дорого заплатили за свою верность Священному писанию. Как и все францисканцы, они подверглись гонениям.
— Ну и что? Правда, удовольствие открыто защищает только меньшинство, но все равно, наверное, оно того стоит. Наслаждение достойно высокой цены, которую готовы за него заплатить, вы не находите?
— Возможно, ты права, Нея, но если человек может жить вне рамок принятых условностей, мне кажется, ему опасно бороться со всеми остальными.
— Но, мадам, я все-таки думаю, каждый из нас имеет право в рамках любой цивилизации создавать свою собственную. Города, в конце концов, состоят из домов… Не могли бы вы объяснить мне, почему мой дом удовольствий будет уродливее храмов Мамоны или лицемерия? В тот день, когда я покину Лаклэрьер, не откажетесь ли вы приехать в мой дом, если я скажу вам, что только веселье и искренность дозволены под нашей крышей и что там кто-то занимается любовью при открытых дверях?
— Тебе кажется, что у тебя есть право решать все, Нея? Ты считаешь себя достаточно сильной, чтобы отказаться от любой солидарности? Нравится тебе или нет, но ты зависишь от идей, даже неверных, от своей погони…
Я говорю Директрисе, что последний аргумент, на мой взгляд, слабоват, и она соглашается. После этого разговора она мягко поддразнивала меня, называя «Искренней». Я благодарна ей за добродушное подшучивание, но она всегда вновь возвращает меня к моим извечным «проблемам».
— Все представляет собой проблему, мадам, — говорю я ей однажды. — Жизнь и еда создают проблемы, может быть, за исключением сна, поскольку сон может победить тебя без твоего реального выбора, но кто-то все-таки управляет. Что касается любви, то это проблема не большая, чем пища. Проблемой является гость к обеду, так же как завоевание и сохранение любви. А вы мне говорите, что мужчины и женщины вокруг нас все равно все извратят в конце концов.
— Нет, — спокойно возражает Директриса. — Я так не думаю. Невежество и страх неприемлемы и всегда останутся таковыми. Но следует быть терпимым к существованию тех, кто стремится к удовольствию менее самоуверенно, чем ты.
— Но почему? Допустить ошибку в этой области — значит принимать участие в этом! Что вы здесь делаете с каждой из нас? Вы терпите нашу болезнь с тем, чтобы вылечить нас от нее? Нет. Через нетерпимость к несчастью этих тридцати или других таких же богатых детей, которые у вас на очереди, ваша жизнь станет просто невыносимой. Берегитесь!
Я заработала очко. С этого момента Директриса чувствует нечто вроде робости передо мной. Мое обвинение в альтруизме действительно задело ее за живое. Мне нравятся эти аргументы, доставляющие мне прежде всего довольно поверхностное удовольствие от подтасовки утверждений общего характера и едва различимое при выпускании стрел наобум, хотя порой я и обнаруживаю, что попала в яблочко.
— Вы критикуете мою мастурбацию, да или нет?
— Я ничего не осуждаю, Нея. Я только говорю тебе, что люди, которые ее осуждают, имеют столько же права на уважение, как и ты…
— Но я не осуждаю их. Я сочувствую им. Во всяком случае, вы мастурбируете?