Глухо произнесла:
— Я думала…
У нее остро выступили лопатки.
— Это все обман, — сказал Виктор. — Извините.
— Вы были так… естественны. Вы пришли такой веселый, обаятельный… — женщина обернулась. — Шутили. Скажете, что вы этого не помните?
— Не помню.
— Но почему?! — С надрывом произнесла она.
— Наверное, это было ваше желание.
— Да пропади оно! — вскрикнула женщина. — Я же надеялась. Я же хотела совсем другого. Я думала, если слушаешься…
Она зарыдала.
Коротко стриженные волосы вздрагивали на затылке.
Рука у Виктора не поднялась ее погладить.
Что там с Верой? — подумалось ему. Там бросил, здесь… здесь тоже. Он поднялся.
— Настя, я пойду.
— Идите уже! — прорвалось сквозь рыдания.
Женщина содрогалась всем телом.
Виктор смотрел, как прыгают складки немолодой кожи, как колышется видимая часть груди, как проступают ребра.
Было ли ему жалко? Было.
Вот так, да? — крикнул он в себя. Зачем? Хоть раз можно же объяснить, зачем? Мне будет лучше с ней? А было ли хорошо?
Или это наказание мое здесь?
Он скрипнул зубами, злясь на безответную пустоту внутри.
Верить ей было нельзя. Никогда. Ни за что. Пустота в одно мгновение могла обернуться болью, повелением, смутной угрозой.
Проходили. Обманывались.
Он стукнул бы в пластик косяка, но вот же, вот же — нельзя. Недвусмысленно. Нельзя! Проклюнулось, проросло мыслью в голове.
Я рад.
— Настя, комбинезон…
— Висит!
Взмах руки указал в стену.
Совсем не туда, конечно, где комбинезон по-настоящему был.
Женщине почему-то было позволено плакать.
Виктор не знал, почему. Ей можно, ему нельзя. Стоит ли думать об этом? Последовательны только наказания.
За наказания можно сказать одно — я рад.
Заслужил. Мысли гаденькие, дела темные, шрам на подбородке. С таким шрамом — и не заслужил? Заслужил.
Комбинезон сох на поручне в ванной.
Рукава и концы штанин были темные от влаги. Еще в подмышке, где живой аккумулятор, краснело пятно.
И этот, что ли, совсем потек?
Слушая затухающие всхлипывания Насти, Виктор просунул в штанины ноги, поискал и не нашел на полках планшет, морщась, срастил ткань на груди.
Опять идти спрашивать?
Он заглянул в комнату и обнаружил, что женщина завернулась в одеяло и неподвижно съежилась на спальнике. Спит? Не спит?
Резиновые перчатки желтели на подоконнике.
Планшета не было ни на кухне, ни в кладовке. В ванной его не было уже дважды. Несколько секунд Виктор раздумывал, не подняться ли на второй этаж, но подумал: не дура же?
Тварь в голове молчала.
Только что (я рад, рад) отводила руку от косяка, а искать должен он сам. Симбиозом и не пахнет. А уж контактом…
Контакт ли это вообще?
Трупы и ценные указания. Приказы и сводничество. Виктор шлепнул себя по щеке. С оттяжкой. Ах, да, за буйки не заплывать! Рад!
Он сплюнул, вернулся в комнату и осторожно вытащил планшет из-под перчаток. Хотел попрощаться. Не попрощался.
Входную дверь прикрыл осторожно. Зачем ей скрипеть?
Донная развернулась во все свое куцее омертвелое очарование, в прямые тени и дряблый свет, в тишину, в рыжие углы и серое полотно асфальта.
"Дом для идиотов" прорастал через улицу.
Он зашел в него со странным ощущением, будто добрался до родных стен. Это, конечно, было из-за вещей. Он взял с собой почти весь свой гардероб. Все, всего себя. Глупо было бы оставлять часть личности в другом месте. Тогда не ощущаешь цельности, ощущаешь, наоброт, неудобство в отсутствие привычных вещей.
Словно пальца нет. Или руки целиком.
Песок был выметен, пыль стерта со стен. Пластик пола поблескивал. Жалость к Насте уколола его.
Босой, Виктор поднялся по лестнице.
Шляпы почему-то не оказалось там, где он ее оставил. Интересно. Он поискал глазами — кровать, книги, табурет. Подсохшая одежда на полу. Чемоданчик. Шляпы нет.
Грубо говоря, ветром ее выдуть не могло.
Может, Настя собирает сувениры, от каждого следователя по случайному предмету? Или мальчишка, Василь? Яцеку шляпа тоже вроде бы понравилась.
Да нет, бред.
Виктор обошел мансарду, заглянул под кровать, высунулся в окно, спустился вниз и проверил по очереди ванную, кухню, кладовку и пустые комнатки справа и слева по коридору. Затем снова поднялся на второй этаж, развесил одежду на перилах.
Все-таки Настя, подумалось ему.
Изменившись в лице, он достал чемоданчик, сел на кровать, положил чемоданчик на колени, щелкнул замками.
И выдохнул.
Уфф, здесь все было на месте. Виктор тронул белую рубашку в косую синюю полоску, огладил короткий рукав. В этом он появился здесь. Лопоухий мальчишка, у которого все было впереди. А оказалось…
Он скорчился. Задышал открытым ртом, пережидая внезапную резь в животе.
Это добрые воспоминания, добрые, пойми ты, людям свойственно ностальгировать, чушка ты дурная, подумалось ему.
Нет-нет, я рад.
Он давно уже пользовался этой формулой — чуть что, объявлять о своей радости. И срабатывало. Боль отступала, чужая воля словно бы теряла к нему интерес.
Но иногда и этого было мало.
В чем здесь дело разобраться ему пока не удалось. Виктор был вынужден размышлять урывками, в обход, вскользь, хороня нужные мысли под одним, а то и двумя слоями малозначащих, рефреном думаемых коротких слов.
Тело, дело, смело, пело. Я рад.
Учился через боль. Пока казалось (в качестве рабочей идеи), что в его голове, на его мысли поставлены маркеры то ли биохимической, то ли биоэлектрической природы. На определенные импульсы маркеры срабатывали и запускали программу наказания с последующим усилением, если не получали ответного импульса подчинения.
Он выпрямился.
Ладно, что рубашка. Бог с ней. Пальцы нащупали под тканью рамку, извлекли на свет. Из рамки, запаянный в пластик, глядел карандашный портрет. Уверенная рука в два цвета изобразила женское лицо, задумчивое, с покатым детским лбом и острым подбородком. Вился у маленького округлого ушка коричневый локон.
Наверное, архаизм — рисовать портреты при наличии всюду регистраторов и мини-камер, но Виктор был благодарен безвестному художнику.
Видео матери не сохранилось ни одного.
Сам он помнил ее смутно, фигуркой в полевом комбинезоне, далеко, лица не разглядеть. Она была биолог, запускала биофабрики на окраинах таких, как Кратов, городков. Программировала синтез белков с заданными характеристиками. Готовила питательные пумпышьи бассейны.
После События в одном из бассейнов ее и нашли.
Отец прожил на полгода дольше. Не вынес существования под контролем. От него остались хронометр и любимая книга, драгоценно-бумажная, Лемовский "Солярис".
Виктор, правда, находил роман средним, ему больше нравились более поздние Глухов и Каноцке, а сейчас мыслящий океан и вовсе казался насмешкой нынешнему положению дел — там хоть было стремление понять друг друга.
А здесь?
Я рад, безумно рад, смело, пело, но в точках соприкосновения — только боль, словно механическая — жи-ши — реакция.
Двадцать семь лет непонимания. Двадцать семь.
Что это, кто это в моей голове? В других головах? Чего оно хочет? Нет ответа. Есть догадки, есть версии, но ответа…
Как с исчезновением Неграша.
Виктор полистал небольшой, в триста страниц томик. Бумага шелестела убаюкивающе-печально. Бродил по станции неприкаянный Крис Кельвин, стучал в отсеки. Между сто шестидесят первой и сто шестьдесят второй страницами притаилась сухая веточка жимолости.
Жимолость была еще земная: пожелтевшие продолговатые листья, сплющенные, едва синие ягодки, похожие на лоскутки.