Он сбросил жилет.
— Один лоб — да. А два лба? А три?
Виктор взял пальцы Магды в свои.
— А сколько лбов уже разбиты?
— И вы хотите умереть так?
— Милая Магда, — сказал Виктор, разглядывая ее упрямо пожатые губы, сердито сверкающие глаза, ее черные волосы, прядками прилипшие к вискам. Ему захотелось ее поцеловать, но он повторил: — Милая Магда, мы с вами сейчас разговариваем, потому что тварь в наших головах пока не считает нужным нас наказывать. Мы ходим по тоненькому краю, и не важно, будут потом синяки, фаланги, носы или нет. Будет просто больно. Это будет. А еще страшнее, что потом будет провал в памяти, и постель чужого человека, и стыд, и…
Он замолчал.
— Неужели вы трусите? — прошептала Магда. — Вы там, в столице, так и живете — как бы что не случилось? Каждый год — фестиваль? От Первых Домов — к площади?
— Извините, — сказал Виктор.
— Наверное, я зря вас вытянула, — с горечью произнесла Магда, помолчав. — А ведь в кафе вы мне понравились.
Она поднялась. Посмотрела через плечо.
— Знаете, что? Я где-то читала, что слаб не тот, кого бьют, а тот, кто не может… не может…
Она вдруг со стоном согнулась пополам — ее напряженное, с раскрытым ртом лицо оказалось в нескольких сантиметрах от его лица. В темных глазах, в расширившихся от боли зрачках Виктор уловил мелкое, ртутное дрожание.
— Ох-х…
Магда упала, и дрожание кануло вниз. Подтянув руки к животу, женщина скрючилась в эмбриональной позе, задышала, пристанывая.
Виктор отвернулся. Вот и все, чего стоят громкие слова, грустно подумалось ему.
— Эй, — услышал он Магду. — Дай… дайте руку.
— Зачем? — спросил он.
— Чтобы не в оди… ночку. Ну, пож…
Виктор, помедлив, протянул ладонь.
И зажмурился, ожидая, что и его сейчас повалит рядом. Но этого не случилось. Магда тискала его запястье, а он смотрел на Кратов, маленький городок с большим вокзалом, в котором все также, как везде на этой планете, люди дышат, люди стонут, или договариваются с тварью, понимая, что договариваться, собственно, не о чем. О капитуляции разве что. Но имеет ли тварь понятие о капитуляции?
Так прошло пять, десять минут.
Пальцы у Магды были тверже Вериных, грубее. Запястье скоро заныло, захотелось отнять руку. Но Виктор терпел. Ему казалось, что сейчас Магда как будто висит над провалом, и шнур — это он, Виктор Рыцев, глупый следователь, вызванный на безнадежное дело. Конечно, наивная ассоциация.
Они просто висят на разной высоте.
— Вы опять?
Виктор обернулся.
Босой, в длинных красных шортах стоял выше на тропе Василь. Треугольное лицо его жалобно кривилось.
— Вы опять не слушаетесь? — спросил мальчишка высоким, срывающимся голосом и сел на корточки перед съежившейся Магдой. — Вы совсем дураки? Придурки!
Он заплакал.
Пальцы его слепо касались темных Магдиных волос. Слезы прокладывали мокрые дорожки по щекам.
Виктор вздохнул. Странный ребенок. Добрый. Жалостливый. И почему-то постоянно наблюдающий кратер. А в траве сливающийся с травой. Что там говорят ему в его голове?
Эх, было бы, наверное, замечательно убить в себе все лишние мысли, ходить по голосу, спать по голосу, любить по голосу, мы движемся в этом направлении, да-да, движемся. Но, бог мой, как это противно.
Если это цель, то его череп все-таки разлетится о стену.
Виктор посмотрел на Магду и испугался ее застывшего, остекляневшего взгляда.
Мертва?
— Маг… — у него перехватило горло.
Веко у Магды дрогнуло.
— Не мешай, — сказала она чуть слышно. — Так хорошо…
Василь, всхлипывая, примостился к ней, обнял, зашептал:
— Тетенька Магда, вы слушайтесь, слушайтесь, пожалуйста. Он тогда не будет наказывать. Он не любит тех, кто не слушается.
Он гладил ее ладошками, Магда улыбалась чему-то своему. Хватка ее ослабла, и Виктор вытянул свою руку.
— Я пойду уже, — сказал он.
Магда прикрыла глаза.
— Спасибо.
— Я думал…
Виктор произнес внутри себя: "…что меня накажет тоже", потоптался и двинулся вниз, к городу, держась ближе к осыпи — на Провал он смотреть уже не мог.
Небо темнело. Кто-то, уже и не вспомнить, кто, говорил ему, что это не солнце заходит, а облака меняют плотность.
Кратов встретил привычной пустотой. Из пустых окон, из-за углов, с обочин равнодушно смотрела трава. Покачивалась, будто бы слегка удивленно переговариваясь: что за существо? Век таких не видели.
— Я иду к Пустынникову, — сказал Виктор твари. — Ты слышишь?
Широкими шагами он двинулся к вокзалу.
— Я же знаю, — сказал он вслух, — эти трое слиняли не просто так. Это была попытка остановить меня, да? Чтобы я просидел там до ночи или, возможно, до утра. Пустынников (Виктор старательно артикулировал фамилию) правильно сказал, что никто к нему по второму разу не добирается. Это ты не даешь, сторожишь, контролируешь. Еще бы, а вдруг кто заскочит перед отправкой…
Боль куснула, вцепилась в бок, Виктор крутнулся вокруг собственной оси и упорно продолжил идти вперед.
— Ты очень предсказуемое существо, — сквозь зубы сказал он. — Даже обидно, честное слово. Тебе не нравится все, без чего не могу я. Продлим логику дальше: тебе, видимо, не нравлюсь я сам, какой есть, упрямый человечек, возможно, не идеальный, наверное, не без греха, но пытающийся жить так, чтобы оставаться честным перед самим собой. Ты же хотела от меня расследования? Вот тебе одно из его составных частей…
Боль хрустнула ступней.
Виктор, зашипев, упал рядом с убегающими к далекой оградке ступеньками вокзала, затем поднялся и, скалясь, захромал дальше.
Ступеньки длились и длились, в стыках рыжел короткий травяной подшерсток, выступающий вокзальным фасадом ряд стеклопластовых дверей тянулся за ступеньками в бесконечность.
Понастроили же.
— У тебя раздвоение, дура, — тяжело выдыхал Виктор. — То ты раз в год… давайте, мол, ройте, куда пропал… А как начинаешь рыть, то сюда не ходи… здесь не гляди, слова не скажи неосторожного. Ты уж определись…
Он остановился, чтобы отдышаться.
Косо, через улицу, обнаружилась витрина кафе, за которой, наверное, в кухне, на столе у плиты еще стоит его яичница. Синтетическая и, пожалуй, как лед холодная, но черт возьми, как бы он ее сейчас…
Виктор расхохотался.
— Не так, дак эдак, да? А я все равно дойду. Доползу. Назло. Магда хорошо сказала: силы накопить, и назло. Так с тобой и надо.
Вокзал отступал, оттягивался медленно за спину, кончились ступеньки — потянулось бетонное возвышение, кончилось возвышение — повыскакивали столбики и скосы.
Виктор ковылял, от соблазна смотря под ноги.
Ну, давай же, думалось ему, врежь! Чтобы дух вон, как ты умеешь. Я же сдамся. Я могу призаться тебе, как себе — я не все выдержу.
Я не герой. Я тяжело привыкаю к геройству. Но с каждым разом я все ближе и ближе к этому состоянию.
Врежь!
У самого кондитерского магазинчика он остановился. С удивлением посмотрел на открытый прилавок и по сторонам.
Под потолком позвякивала, слепила разноцветными блистерами гирлянда. Желтые стены, полки, вешалка с пальто, повешенным за ворот.
— Эй! — крикнул Виктор. — Это Рыцев, вы где?
Ему вдруг с сосущим чувством тревоги подумалось, что его не останавливали потому, что остановили Пустынникова. Остановили окончательно и бесповоротно.
Господи, с каким облегчением дурацкая мысль лопнула от глуховатого, но вполне слышимого голоса:
— Да, да, замечательно, проходите в левую дверь.
— В левую?
— Именно. Желательно побыстрее.
Виктор миновал стеллаж с рядами шоколадных фигурок в форме земных мишек, заек, хрюшек, плоских домиков и елок. Пластиковая дверь поддалась плечу, открывшись в сплошную, кромешную темноту.