— А ты обидчивый. — Она кончила перевязку.
Младший сержант отрицательно покачал головой, но ничего не ответил: зуб на зуб не попадал.
— На-ка вот! — Незабудка набросила ему на плечи плащ-палатку.
Он торопливо завернулся в нее и улегся на песок.
Над рекой установилась тишина — пусть обманчивая, но все-таки тишина. Незабудка слышала даже, как плещется вода на быстрине.
По-видимому, немцы не решились контратаковать в темноте или подтягивали силы.
Утром бой разгорится снова. Немцы не пожалеют сил, чтобы сбросить худосочный батальон в Неман и отбить пятачок. Но это будет утром, впереди еще длинная-предлинная ночь, и если не думать об утре и тем самым не укорачивать ночь, можно неплохо отдохнуть.
8
Они улеглись рядом, так близко, что почти касались плечами. Он подложил руку с забинтованной кистью ей под голову. Она лежала настороженная, ждала, что он вот-вот полезет с нежностями, как это делали другие, которым она неосторожно разрешала лечь рядом с собой. Но он лишь спросил: «Так удобно?» — и продолжал лежать недвижимо.
Краешком глаза она видела его строгий профиль — большелобый, с точеным носом и твердо очерченным подбородком.
Он снял один наушник, но продолжал прислушиваться к тому, что делается на линии. Доносился далекий писк, клочки морзянки, треск, чьи-то позывные и рваные слова команд на другом конце провода. Кто-то вдохновенно матерился басом и проклинал глухого, сонного «Оленя»… Время от времени «Незабудка» считала до пяти, подтверждала свое присутствие на проводе. Но «Сирень» молчала, было тихо и спокойно.
— Незабудка? — Она повеселела. — Меня так в батальоне кличут. И вдруг — твои позывные. Вот ведь какие случаи случаются!
— Я вчера попросил эти позывные, — признался он смущенно. — У нашего старшего лейтенанта. На узле связи. Сказал: «Незабудка» у меня везучая. Меньше обрывов на линии. Когда Вильнюс брали, меня тоже придали вашему батальону. И тогда на проводе «Незабудка» жила. Недели две назад. Не помните?
— Нет.
— Ну, как же! Я тогда в подвале с рацией сидел. Где вы раненых перевязывали. Ну, тех, кого на площади Гедимина подобрали.
— Бой тот помню. А вот что ты в подвале сидел…
Она прикрыла глаза, так ей легче было воскресить в памяти ранний вечер тринадцатого июля, душный, пропахший порохом, дымом и гарью, окровавленный вечер…
— Ох, вы тогда на раненых кричали! Ну там, в подвале…
Она с удовольствием закивала.
— Иногда на раненого накричишь и сама успокоишься. И ему, болезному, не так страшно. Раненый про себя рассуждает: «Если на меня сестрица повышает голос, значит, мое положение вовсе не такое скверное. Не станет же кричать на умирающего! Значит, и подвал не отрезан от своих. Зря кто-то сболтнул…» А между прочим, наш подвал тогда в форменное окружение попал.
— Ну, как же! И перевязочного материала не хватило. Я вам два своих индивидуальных пакета в руки вложил.
— Все из головы вылетело.
— Разве до меня было?
Как ни силилась, она не могла вспомнить подробностей, но уже твердо знала, что не впервые встречается с младшим сержантом. Да, она видела, конечно, не раз видела эти глаза в темных веках, затененные ресницами, отчего глаза казались черными. Да, она уже не раз ловила на себе его взгляды, неизменно преданные.
— Позже я перебрался с рацией к православному собору. Чуть не на паперти божьего храма окопался. В скверике. Вы тот собор помните?
— Костелов там до черта было. Все небо загородили. А собора что-то не помню…
— Ну, как же! Мемориальная доска висит. Петр Великий присутствовал на молебствии. В тысяча семьсот пятом году. По случаю победы над Карлом Двенадцатым.
— Нас с тобой в случае чего, — Незабудка хмыкнула, — гробовая доска приголубит. Не хуже, чем мемориальная.
— Пускай лучше нам звезды светят. И птахи пускай для нас поют. В тысяча девятьсот сорок четвертом году. И в другие годы…
— Ты, наверно, стихами балуешься? И образование высокое?
— Только собирался в институт поступить. Перед войной. А работал радистом. Пароходство. В Керченском порту.
— Это у вас там керченские селедки водятся? — снова раздался смешок.
— Ну, как же! — обрадовался младший сержант. — Только моя рация не касалась рыболовного флота. Конечно, если штормяга… А так я больше переговаривался с самоходными баржами, с буксирами. Железную руду возили. С Камыш-Буруна.