— Справедливо я говорю, пан Кулеша? — Люциан Янович резко подался вперед и повысил голос, чтобы его услышал за соседним столом горняк с темными волосами.
Но пан Кулеша только отмахнулся рукой от вопроса и сделал вид, что не расслышал.
— Когда ругают наших футболистов, у пана Кулеши сразу портится слух, — усмехнулся Люциан Янович.
— Пан инженер уже бывал в Шлёнску? — спросил шахтер с массивными плечами, он сидел за столом напротив. Ему тоже было явно неприятно напоминание о проигрыше польских футболистов, он спешил переменить тему разговора.
— Только во время войны.
— А в нашем местечке?
— Первый раз.
— Пан инженер воевал с фашистами? — полюбопытствовал Люциан Янович.
— Недолго. В начале войны. Затем, после двух с половиной лет перерыва, в самом конце. А вы, пан штейгер?
Люциан Янович пренебрежительно махнул рукой: какой, мол, из него вояка!
Но белобрысый, с плечами борца, шахтер сообщил, не обращая внимания на протестующие жесты Люциана Яновича, что тот во время оккупации утаил от фашистов самые богатые пласты угля и еще кое-что…
Люциан Янович опять отмахнулся от белобрысого. Он вынул табакерку, скрутил самокрутку, деловито достал карандаш, записную книжечку и принялся что-то чертить и высчитывать. Он долго мусолил карандаш, мучительно собирал кожу на лбу в складки, брови его при этом вползали высоко на лоб и принимали почти вертикальное положение. Наконец морщины на лбу разгладились, Люциан Янович спрятал карандаш с книжечкой и стал со мной любезнее.
К тому времени, когда мы встали из-за стола и начали прощаться, Люциан Янович чувствовал ко мне явное расположение, которое не хотел скрывать.
2
Духота не давала спать, я распахнул окно настежь. Вообще говоря, этого делать не полагается; даже легкий порыв ветерка подымает в шахтерском поселке черную пыль, она залетает не только в раскрытые окна и двери — во все щели, скважины и поры. Явственно доносился запах угля, не дыма, а именно мокрого угля, который днем высыхал на солнцепеке.
Я постоял у окна, выкурил последнюю сигарету и уже собрался закрыть окно, но в этот момент загудел шахтный гудок: конец второй смены.
Надтреснутый бас ударил не только в уши — я услышал его памятью, сердцем, всем своим существом. Гудок оглушил, взбудоражил меня.
Ну конечно же, я слышал, много раз слышал этот властный рев с хрипотцой, будто в медной глотке завелась какая-то не то трещинка, не то зазубринка. И это придыхание, могучий посвист пара, перед тем как гудку загудеть во всю силу. И судорожно, как бы насильственно прерванный звук, перед тем как гудку замолкнуть.
Медный зов гудел в ушах и после того, как он отзвучал на самом деле.
Полный смутных предчувствий, вышел я из номера, торопливо спустился к портье и спросил:
— Пшепрашам пана. Как немцы называли этот городок во время оккупации?
— Длинное название. В честь своего генерала. Без рюмки не выговорить.
Портье произнес по складам многосложное немецкое название, оно ничего не сказало моей памяти.
— Бардзо пшепрашам пана. А сколько башен имеет костел в вашем местечке? Одну или две?
— Две, — ответил портье, борясь с желанием спать.
Судя по синим рябинкам на лице, портье — тоже шахтерского роду-племени.
— Бардзо дзенькуе пану. Костел близко от железнодорожного моста?
— Близютко.
— Значит, и школа где-то рядом! А забор вокруг школы — из железных прутьев?
— Так.
— Двухэтажное здание?
— Так.
— А сколько ступенек в той школьной лестнице? Двадцать две?
Он недоуменно развел руками.
Нелепые вопросы так удивили портье, что его сонливость как рукой сняло.
Он сам мальчишкой учился в местной школе, но никогда не считал ступенек на школьной лестнице.
А я, видимо, даже изменился в лице, потому что портье спросил: «Цо с паном?» Он вышел, прихрамывая, из-за перегородки и стал усаживать меня в кресло.