Герильерос
Дорога вдоль апельсиновой рощи изрыта воронками. Пыль еще не улеглась, бомбежка была совсем недавно.
По дороге, объезжая и вихляя из стороны в сторону, мчался мотоцикл с коляской. Оба, мотоциклист и пассажир, в «моно» — синий холщовый комбинезон с застежкой «молния». У пассажира офицерская полевая сумка.
Мотоцикл проехал мимо догоравшего грузовика, покосившегося столба с указателем-стрелкой «На Толедо», деревьев с расщепленными стволами и обрубленными макушками, опрокинутой двуколки с убитой лошадью в постромках.
Сквозь стрекотание мотоцикла отчетливо слышался рокот другого, все заглушающего мотора.
Пассажир в коляске увидел самолет и торопливым жестом приказал свернуть с дороги. Оба бросились под чахлые, серые от пыли придорожные оливы и упали плашмя в пыль.
Одномоторный «фиат» перешел на бреющий полет и пролетел вдоль дороги, прошив реденькую рощицу длинной очередью. Пуля пробила полевую сумку пассажира. «Фиат» улетел, стих шум мотора, пассажир отряхнулся и скомандовал:
— Аванти, Фернандес!
Но Фернандес остался недвижим. Две пули попали ему в спину, два кровавых пятна расплылись по комбинезону.
Пассажир поднял тело убитого, понес к мотоциклу, втащил в коляску, сел на место водителя и только тогда заметил, что из пробитого бензобака тонкой струйкой вытекает горючее. Он заткнул дырку патроном с пулей, неуверенно завел мотор и, медленно объезжая воронки, поехал дальше.
В сумерках мотоцикл въехал в ворота монастырского подворья, где обосновался командный пункт.
Два монаха вынесли на носилках раненого и положили на двуколку с сеном, запряженную мулом.
Долговязый боец Курт из группы подрывников перебирал пулемет, сидя в тени забора, и напевал по-немецки марш интербригад. Мотоцикл не успел остановиться, а Курт уже вскочил на ноги, по-видимому, ждал его.
Водитель, запыленный до неузнаваемости, подал знак Курту и показал на человека, который в неестественной позе полусидел-полулежал в коляске. Водитель снял каску вместе с беретом. Курт тоже обнажил голову. Вдвоем перенесли Фернандеса в тень, монахи накрыли его черным покрывалом.
Приезжий сказал что-то Курту, торопливо прошел через двор, поправляя ремень с сумкой, на ходу отряхиваясь беретом от пыли. Подошел к часовому, стоявшему у входа в полуподвал, и спросил:
— Камарада Гришин?
Часовой кивнул.
— Проходите, вас давно ждут.
Он спустился в подвал, глаза еще не привыкли к полутьме, его окликнули по-испански, и тот же голос нетерпеливо спросил по-русски:
— Почему так поздно, Хаджи? — Человек сидел за столиком, тускло светила «летучая мышь». — До перевала далеко. Ты же сам знаешь — ночи короткие.
— С трудом добрался, Павел Иванович. — Ксанти говорил с легким кавказским акцентом; он подошел к столику, положил возле лампы запыленную полевую сумку.
Берзин встал. На его широкие плечи накинута кожаная куртка, головой он едва не касался потолка. Взял сумку, увидел дырку от пули и вопросительно посмотрел на прибывшего.
— Фашисты висят над дорогой. Налет за налетом… Фернандес убит…
Берзин поднял «летучую мышь» над головой и осветил подвал. То был винный погреб, вдоль стены стояли большущие винные бочки; на одной мерцала свеча. На полу, прислонясь к бочкам, сидели бойцы интербригады и герильерос — партизаны в крестьянском платье. Чужестранцы в кожаных ботинках на шнурках, кто-то в крагах, высоких сапогах, а испанцы обуты в альпарагас — легкие серые полотняные тапочки на веревочной подошве.
Ксанти коротко кивнул Цветкову, который собрал вокруг себя несколько русских парней и возбужденно рассказывал:
— …Согнулся в три, если не в четыре погибели, подлез под шасси, приладил свой подарочек, аккуратненько перевязал бикфордовым шнурочком, прикурил от него кстати и только прополз на карачках метров семь — десять — ка-ак жахнет!!! Не успел сказать генералу Франко экскьюз ми, в смысле пардон…
— Тишина, камарадас, — приказал Берзин по-испански, перекрывая гул голосов и смех. И после паузы добавил: — Шапки долой! Фернандес убит…
Встали, обнажили головы, послышалось на нескольких языках:
— Мир его праху!
— Бедняга Фернандес!
— Честь его памяти!
Ксанти отер серые губы, взял кружку, подошел к винной бочке, нетерпеливо открыл кран — ни капли. Цветков сочувственно поглядел и налил ему вина из бутылки, оплетенной соломой.
Берзин извлек из сумки пакет, сорвал сургучные печати, внимательно, не торопясь развернул сложенный вчетверо, пробитый пулей план аэродрома.