Людей утешала лишь мысль, что пришелец не иначе как лихой человек, тому все приметы налицо: и нелюдимость его, и брови густые, и взгляд исподлобья, и глаз черный. Хотя если присмотреться повнимательнее, то нетрудно бы и заметить, что из-под лохматых бровей чужака взирают на мир глаза голубые, правда, взирают мрачно.
Словом, люди понимали, что чужак не по своей охоте находится тут, а вот почему — этого бы даже он сам не сумел выразить словами. Где-то, каким-то образом над ним учинили какую-то большую несправедливость — наивеличайшую, когда правда становится неправою и давит самого человека. А виновный — не повинен, он — жертва, и одно у него желание: подобно раненому зверю залечь в чащобе и отлеживаться там покойно, тихо, одиноко.
На селе к нему привыкли и вроде как перестали замечать. Сторожит в поле, ну и ладно.
И только старый углежог Мишка не знал, что это за человек явился со стороны. Пришельца он еще в глаза не видал, да и слухи до него доходили с опозданием, потому как Мишка далеко в лесу жег уголь.
В субботу под вечер он возвращался домой на телеге, взгромоздясь на большущий ящик угля. Поравнявшись с шалашом из березовых веток, он попридержал лошадь.
Шалаш — сразу было видно — построен не ахти как ловко, зато огонь в костерке полыхает весело. И незнакомец у костра казался человеком, с которым очень даже славно потолковать. Углежогу в лесу целую неделю и словом перемолвиться не с кем, разве что с конягой поговоришь.
— Здравствуйте, — приветствовал он незнакомца, не слезая с телеги.
Тот ответил на приветствие, и тогда старик неторопливо сполз с ящика, пеньковую веревку-вожжи перекинул через спину лошади, подошел поближе и опустился на корточки у полыхающего ровным жаром костра. Вытащил из кармана гимнастерки газетную бумагу, аккуратно разрезанную на четвертушки. Один листок дал незнакомцу, другой зажал в своих узловатых пальцах. Остальные бумажки спрятал обратно в карман гимнастерки. Затем из кармана штанов выудил щепоть махорки — больше, чем надо на одну добрую закрутку. Протянул незнакомцу, а тот подставил свой газетный клочок. Мишка снова запустил руку в карман и сыпанул табаку на свою бумажку.
Оба скрутили цигарки. Мишка возился со своей обстоятельно: медленно сворачивал закрутку, не спеша водил языком по кромке, чтобы как следует разглядеть незнакомца. А тот, взяв с краю костра обугленную веточку, выжидал, как и подобает, покуда владелец махорки не прикурит первым.
Старик сделал две-три затяжки, молча приглядываясь к чужаку, и лишь потом заговорил:
— Как тебе здесь, хорошо?
— Хорошо.
Мишка огляделся по сторонам: нет ли где пенька присесть. Пней поблизости не было, поэтому, устав сидеть на корточках, он опустился на колени, как и хозяин шалаша.
— Может, поедешь со мной уголь жечь? — спросил он, ткнув пальцем в сторону телеги.
— Куда мне ехать, за меня другие решают, — мрачно буркнул незнакомец.
— А ты парень послушный, куда ни пошлют, идешь?
— Понимай как знаешь.
Росточка старый углежог был небольшого, а стоя на коленях и вовсе казался карликом: этакий безобидный гном с седой, отливающей в желтизну бородою и незамутненно-голубыми глазами. Колючий ответ незнакомца не осердил его, Мишка и сам при случае ответит как отрежет.
— Я смотрю, ты заправский сторож: на честного человека кидаешься ни за что ни про что, а от жулика небось улепетнешь со всех ног.
— Может, улепетну, а может, огонька поднесу.
— Дело нехитрое.
— Да уж чего проще.
— Эта работа, — углежог опять ткнул в сторону повозки, — сноровки требует, не то что мешки с добром сторожить.
— Согласен.
— А вот ты сумел бы уголь жечь?
— Понадобится — сумею.
— Выходит, тебе уже доводилось этим заниматься?
— Доводилось смотреть, как другие делают, — язвительно процедил незнакомец.