— Ясно. Да и рубаха на тебе вроде бы…
— Выстирал с вечера, а к утру она просохла.
— Но баня-то! Попариться — совсем другое дело!.. Эх ты!
— К чему в чужом доме мешать?
— Ну, как знаешь! — коротко, обиженно бросил Мишка, который из-за бани для чужака рассорился с женой. — Уж больно ты гордый!
Собственно говоря, перепалка началась не из-за самой бани, а из-за Мишкиного наказа: «После бани выставишь на стол четвертинку да ужин честь по чести, как гостю полагается».
— Вода еще не остыла, дома тебя ждут, — еще раз повторил он. — А не хочешь — как хочешь.
— Горячая вода в хозяйстве всегда пригодится, — сказал Андраш и, чтобы перевести разговор на другое, добавил: — Я направил пилу.
— Мог бы и меня дождаться.
— Сейчас принес воды под точильный камень. А точить я тебя дожидался.
— Сперва поедим, — распорядился Мишка, почти не в силах скрыть облегчение. Конечно, дома все прошло бы без сучка без задоринки, тут можно бы и не опасаться. Зато теперь он избавился от тайного беспокойства: вдруг да напарник все же не вернется в срок? Ведь он, Мишка, готов был сбежать без оглядки, отправиться домой пешком, лишь бы не оставаться одному на ночь.
Он никому не признавался, что боится один. Чего — он и сам не знал, но боялся.
Андраш затолкал под топчан мешок с картошкой.
— Давай присаживайся к столу!
Мишка открыл обвязанные холщовой тряпицей горшки и кастрюльки, нарезал хлеб.
На печке еще не остыл свежезаваренный красноватый чай из шиповника. Андраш разлил его по кружкам и тоже сел за стол. Оба принялись за еду, хотя Мишка наелся дома и сейчас лишь из уважения к напарнику делал вид, будто не отстает от него.
— Ну что ж, — сказал он после завтрака, — пора и за дело. Направим пилу и топоры, и на сегодня шабаш. Надо хоть одну ночь в чистой рубахе поспать.
И то верно: на другой день от грязной работы, от угольной пыли рубахи враз теряли свою свежесть, а к концу недели и вовсе делались черными.
В следующую субботу Мишка не стал зазывать товарища в баню: он с досадой вспомнил, что его ждет дома. Старуха накинется с попреками: прождала, мол, гостя, а тот не явился. Что на это возразишь? Сказать, что чужак — человек с гонором и сторонится людей? Конечно, можно бы ответить: «Раненый зверь завсегда норовит в чащобе укрыться», и это было бы правдой, но потом толков да пересудов не оберешься… Мишка решил сразу послать старуху куда подальше и тем самым оборвать дальнейшие расспросы.
Как только решение было найдено, гнев его мигом улетучился, и перед отъездом он миролюбивым тоном обратился к Андрашу:
— Слышь… жалко, конечно, что ты отказываешься ехать в село. Помылся бы, как всякому крещеному человеку положено, горячей-холодной водой да всласть попарился бы… А только скажу тебе как на духу: мне так легче — знать, что не в пустые стены вернусь. Даже днем одному в тайге находиться и то не по себе. А уж ночевать тут в одиночку меня ни за какие блага не заставишь!
— Неужто боишься?
Мишка молча пожал плечами и отвел взгляд в сторону.
— Чего боишься-то?
— Не знаю. Тебе разве не страшно? В особенности ночью с субботы на воскресенье, когда окрест ни одной живой души?
Чужак отрицательно покачал головой.
— А мне вот страшно… Не иначе как заклятье на мне какое…
— Ну, а если, скажем, ты воротишься поздно вечером и никого тут не застанешь?
— Поверну лошадь и домой погоню! Ежели лошадь трусит своей дорогой, то и я сижу себе на телеге со спокойной душой. Ума не приложу, отчего оно так, мать твою за ногу… Но коли лошадь на воле гуляет, а я тут, в этих четырех стенах один валяюсь, мне, брат, крышка. Зато когда ты здесь и я слышу, как ты сопишь во сне, я не побоюсь выйти наружу, будь хоть какая кромешная тьма. Надо, скажем, лошадь отыскать, чтоб в тайге не заплутала, — это мне нипочем. Никакой темнотой, бурей, грозой меня не запугаешь. И не родилась еще такая лошадь, какую бы мне не удалось отыскать. Лишь бы только знать, что тут, в хате, есть живая душа. Хошь верь, хошь нет, а только так оно и есть.
— Но чего ты все-таки боишься? Грехов больших за тобой, по-моему, не водится.
— Это как поглядеть. Черным словом на дню сто раз осквернишься.
— Так ведь на словах — не на деле.
— И до воровства дело доходило. Мужику не украсть — и вовсе не проживешь. Испокон веку так было.
— Мужик, даже когда воровал, то попросту свое трудовое обратно брал.
— Это правда. Но я не расплаты за грехи боюсь. Сам не знаю чего… — Он предупреждающе поднял руку, не давая собеседнику перебить себя. — Не вздумай меня учить, я и без тебя знаю, как все это по-ученому называется: блажь и суеверие. Да хоть как назови, но бояться-то я все равно не перестану… Не понимаю, откуда у тебя храбрость берется. Сперва мне казалось: ну ладно, ты не боишься, потому как на твоей душе большой грех и тебе теперь все едино. Но сейчас вижу: такое большое несчастье тебя постигло, что хуже и не бывает.