Собака заскулила: это был ответ, вполне внятный.
— Видишь, и добра-то всего ничего: одеяло, топор, барахлишко кое-какое, а руки заняты. Вот и ты смогла бы унести только одного…
Собака плакала.
— Я даже не знаю, где буду жить. Понятно тебе?
Найда умолкла. Лишь глаза ее были влажными.
— Как не понять? Неделю ты свободно продержишься на картошке с похлебкой. Да и поохотиться могла бы. Но тебе не придется думать о еде… Завтра же буду здесь… — Он поднялся. Сунул за пояс топорик, перекинул через плечо узел с вещами. Но тут же снова опустился на колени погладить Найду. — Нелепость какая получается! Да я завтра же за тобой приеду! Ты у меня будешь первой гостьей. Жить мы станем отдельно, своим домом. Ежели согласишься, можем и кошку завести. Ладно? А то обоснуемся тут, на заимке, тоже поди не худо!
Собака лишь смотрела на него тоскливыми, влажными глазами.
— Ясное дело, сейчас тебе не понять. Ну а потом увидишь и сразу поймешь. — Он встал, отряхнул колени и пошел. Собака следовала за ним шагов двадцать, а затем, поджав хвост, понурив голову, потрусила обратно к крыльцу.
Чужак пробирался темным таежным лесом, бредя к селу. Мрак царил и у него на душе, густой, непроглядный… а он-то надеялся, что этому мраку давно уже не осталось там места.
Спал он в доме у Мишки, если вообще можно было говорить о каком-то сне. Необходимо было как можно скорее завезти под крышу зерно — ведь от этого зависела дальнейшая жизнь всего села, каждого его жителя и самого чужака: потрудишься осенью на совесть — будешь целый год с хлебом. Вздремнуть со спокойной душой удавалось лишь на возу — умницы-лошади сами знали, куда везти.
В первый же день, выкроив во время обеда полчасика, он осмотрел дом, где ему предложено было поселиться, однако ночевать поздно вечером снова явился к Мишке.
Мишкина жена встретила его хорошо, лучше, чем можно было ожидать, судя по отдельным высказываниям старого углежога. И все же на заре, прежде чем запрягать лошадей, он попросил у председателя ключ от избы — пустой, заброшенной и слишком просторной для одинокого человека. Но ведь Найду не приведешь в дом к Мишке. Там хозяйничала Жучка, веселая, серая лохматка с черными глазами, которые Мишка называл «умильными». Характера она была дружелюбного, однако, кроме Мишки, никого не признавала, даже хозяйку дома. Нежданного гостя она обнюхала, и ей не понравилось, что он пахнет чужой собакой. Поэтому Жучка повела себя с ним очень сдержанно, к превеликой радости Мишки.
— Небось-ка эту не приворожишь, не приманишь! — удовлетворенно сказал Мишка утром, когда они на минуту столкнулись с Андрашем: хозяин дома вернулся с ночной смены, а чужак торопился в поле.
— Нет, не приманишь, — улыбнулся Андраш. — Эта привязана к тебе и знает, что ты ей друг и на ее шкуру не польстишься.
— Живодер я, что ли! Зато Евсей горазд языком трепать: «Собака — лучший друг человека», это он летом твердит. А зимой торгует собачьим салом, против чахотки, говорят, помогает. Тьфу, окаянный!
У Мишки наготове была очередная история к случаю, однако Андрашу некогда было слушать.
Следующий день прошел в напряженном труде: чужак перевозил пшеницу на трех подводах сразу. Как назло, пошел дождь, комбайны остановились. Тем скорее нужно было перевезти под крышу все зерно, что было свалено под открытым небом. На третий день, направляясь на работу, он встретил у калитки Мишку, которого буквально шатало с недосыпу.
— Вот что, Михаил, — остановил его Андраш, — выдай мне в счет моей доли меру зерна. Вечером я привезу Найду.
— А с Евсеем столковался?
— Нет. Я его даже не видел. Но ты все же приготовь мешок. Пусть все будет, как я обещал.
— Ладно. За этим дело не станет.
Все возчики охотно согласились, когда он вызвался сделать последнюю ездку и привезти зерно с самого дальнего поля. Оттуда, от таежной опушки, до избушки углежогов было всего пять километров. Поздно вечером подъехал он к куче зерна, укрытой соломой. Тут было безлюдно. Костер сторожа светился вдалеке, на другом краю поля. Двум лошадям он подвязал торбы с овсом: чтобы не разбредались по полю и чтобы не попортили себе брюхо, накинувшись на рожь. Третью, самую резвую лошадь погнал к заимке.
Отыскать таежную дорогу оказалось не так-то легко. И на конское чутье тут надежды не было — лошадь не знала пути на заимку и, не вникая, шла, куда правили. Но когда они в темноте все же выбрались с пахоты на проторенную дорогу, лошадь спокойно и уверенно пошла по невидимой людскому глазу колее, меж зарослей кустарника, под сенью дерев, смыкающихся кронами над дорогой. Лишь когда телега въехала на вершину холма перед заимкой, стало чуть посветлее.