Мишка был не единственный гость на таежной заимке. Сюда заходили обогреться лесорубы, а в пургу, в непогодь зачастую оставались и переночевать.
Незабудки. (Перевод Т. Воронкиной)
Перед выходом из зоны к нам подошел доктор Шаткин.
В бараке для тяжелобольных было два покойника, и нас послали рыть могилу. Нас — значит, меня, санитара этого отделения, и двух выздоравливающих: Титова, больного-сердечника, и Лаврова, у которого легкие были не в порядке. Титов — человек молчаливый, пожилой, по профессии плотник; плечи у него покатые, спина сутулая, словно он постоянно таскал на горбу тяжелое бревно. Лавров — бывший шахтер, помоложе, крепкий, жилистый, с бледным лицом; движения его выдавали нервозность, а характер был вспыльчивый и вздорный.
Я не люблю незабудки. Не люблю само название, не люблю их показную скромность, блеклую голубизну и отсутствие запаха; не люблю женщин и мужчин с выцветшими, бледно-голубыми, как незабудки, глазами. И не люблю свойство собственной натуры — неумение забывать.
Этот мой рассказ тоже будет своего рода воспоминанием — воспоминанием о незабудках, но ярко-синих и пахучих… хоть бы оно отвязалось наконец! Но оно преследует меня, и я вынужден рассказать эту историю от начала до конца — хотя бы самому себе, если уж не кому другому.
— Могилу ройте на троих, — сказал он. И, повернувшись ко мне, тихо добавил: — Приветов тоже не нынче завтра…
— Нам без разницы, — буркнул Титов. — На троих так на троих.
Было раннее утро. На востоке виднелось солнце, которое в эту пору года вообще не скрывается за горизонтом. Словно вращаемое на гончарном круге, оно непрерывно двигалось по краю небосклона и никогда не поднималось так высоко, чтобы можно было увидеть его над головой. К полудню оно переходило в южную часть неба, в полночь стояло на севере; сейчас, утром, плыло вдоль восточной кромки небес.
Прихватив лопаты, кирку, тяжелый лом, мы двинулись на работу; в сумке из мешковины у каждого припасена хлебная пайка. Когда солнце переместится к западу и мы вернемся в лагерь, получим баланду и кашу, положенные обед и ужин.
Значит, рыть и на Приветова тоже… Нам же лучше. Наконец-то доктор Шаткин подумал не только о больных, но и о нас… Вырыть могилу сразу на троих легче, чем сперва на двоих, а потом еще одну…
У доктора вечно одни больные на уме, в особенности тяжелые, а санитаров он гоняет почем зря. Однажды, как раз во время страшных морозов, он разнес меня в пух и прах, и именно из-за Приветова. А между тем Приветов сам попросился в уборную, и я только помогал ему подняться с постели, когда вошел доктор Шаткин. «Почему не подкладываете судно?.. Ах, он не захотел и сам попросился в уборную? А вы, конечно, и рады такую просьбу уважить. Уж больно вы тут обленились да избаловались! А может, вам эта работа надоела? Так я могу вам выхлопотать другую, чтобы узнали на морозе, почем фунт лиха… Почему в палате такая холодина? Небось проспали вместо того, чтобы протопить как следует. Санитару и без того не холодно, а больные хоть пропади пропадом?» И все это перед больными, когда авторитета у тебя и без того кот наплакал. Да и в палате вовсе не было холодно. Но Шаткин верен себе: у него только больные в почете, а здоровых людей он словно бы и в грош не ставит. Впрочем, сам-то он человек здоровый — приземистый, широкоплечий и широколицый. Родом Шаткин из деревни и по образованию всего лишь фельдшер. Но доктор Баев — уж он-то настоящий врач, с институтским дипломом — передал в его ведение все больничные дела. И при осмотре больных очень считается с мнением Шаткина…
Странно, что на сей раз Шаткин решил избавить нас от лишнего труда, и странно, что велел копать могилу для живого человека… А впрочем, что здесь плохого? Приветову теперь уж ничто не повредит.
Мы, больничная обслуга, Приветова не любили. Больной он был капризный, придирчивый, грубый. Конечно, мы молча сносили его придирки, делали все, что предписано правилами лазарета и требованиями всевидящего Шаткина, но любить его — тут уж нас даже сам Шаткин не мог бы заставить.
Пока у Приветова хватало сил двигаться, в лазарете частенько случались пропажи. Больные, естественно, требовали свои вещи с нас — стыд и позор! Мы грешили на Приветова, и однажды ночью я собственными глазами убедился, что не зря. Приветов даже здесь, в лазарете, не забывает старых привычек: ни для кого не было секретом, что у него двенадцать судимостей за кражи.