К обеду мы успели углубиться на метр. Земля насквозь промерзлая, пришлось изрядно потрудиться, мы даже вспотели.
— Хватит, — сказал Титов, рукавом рубахи размазывая по лицу пот вперемешку с грязью. Кирку он пристроил поперек угла ямы так, что черенок лег на ее края, и сел, свесив ноги вниз. Судя по солнцу, должно быть, наступил полдень. Титов неторопливо достал из кармана штанов кисет, скрутил цигарку, закурил. Мы с Лавровым стояли.
— По правилам могила должна быть в метр шестьдесят, — сказал Лавров, демонстративно не садясь. Ему не нравилось, что Титов один решает за всех.
— Правила нам тоже известны — метр шестьдесят. Но тут и метра за глаза хватит. Можно не бояться, что от покойников запах пойдет.
— Если так рассуждать, то и полметра сгодятся.
— Э, нет, метр должен быть беспременно. Ежели волк забредет, а уж в особенности песец, так чтобы не выкопал.
— Или метр шестьдесят, как положено, или полметра, если рассуждать по-твоему.
— Ну забросай обратно на полметра, — огрызнулся Титов. — А ежели тебе так уж неймется, то валяй ковыряйся в одиночку, пока свои метр шестьдесят не выберешь. — Он отвернулся, чтобы не видеть нас, и смотрел на мчащуюся средь скал речушку.
Лавров сверлил взглядом его спину, затем повернулся ко мне. Но я не ответил на его взгляд, и он, пожав плечами, отошел к поросли карликовой березы. Ему нужно было наломать подходящих веточек для мундштуков. Сам-то Лавров был некурящий, однако в свободное время всегда мастерил мундштуки. Вечера напролет просиживая у печки, он раскаленной проволочкой выжигал сердцевину и украшал свои поделки узорами.
Титов по-прежнему сидел, уставясь на речку, но я чувствовал, что сейчас и он думает о незабудках.
— Хорошо пахнут, — неуверенно сказал я.
Титов, не оборачиваясь, кивнул.
Мне хотелось нарвать цветов побольше, но вся уйма синих незабудок за участком наших работ словно бы и не принадлежала мне. Словно бы какой-то запрет удерживал меня — запрет против жадности.
Лавров вернулся к яме с целым пучком веточек-заготовок и прихватил с собой торбу с хлебной пайкой. Положив свои кирку и лопату на угол ямы напротив Титова, он уселся на них, свесив ноги вниз, вынул хлеб и с аппетитом принялся есть.
Я не пошел за цветами; сел, как и они, на свои инструменты в третьем углу ямы. Мы сидели по углам, как первые три «камешка» при игре в мельницу. Как знать, кого посадит в четвертый угол тот, кто затеял с нами эту игру и кого мы здесь зачастую называем судьбою… Под нами непрестанно и многозвучно шумела речушка. С грохотом перекатывала камешки, шипя и пенясь, ударялась о скалы. Слышно было, как всплескивались брызги и, падая вниз, ударяли по воде. Запаха незабудок мы уже не чувствовали. Должно быть, успели принюхаться.
Мы молча сидели в тишине, нарушаемой лишь монотонным шумом течения. Возвращаться домой было рано. Мы сидели, как чернорабочие в любом краю земли после завершенных трудов, в ожидании захода солнца. Хотя здесь и в этом отношении обстояло иначе: солнце вообще не уходило за горизонт.
Когда солнечный диск переместился к западному краю небосвода и мои товарищи засобирались уходить, я наспех подравнял собранный утром букет. Что я несу его доктору Шаткину, не вызывало сомнения.
Мы взвалили на плечи потяжелевшие инструменты и легкие, опорожненные сумки и двинулись к лагерю. Домой…
Когда я постучал в дверь амбулатории (которую я на совесть побелил известкой), доктор Шаткин дозировал порошки на небольших аптекарских весах.
— Доктор, незабудки-то пахнут! — Я быстро протянул ему букетик. Возможно, я даже покраснел: не в моих привычках было подлаживаться к начальству.
Он наклонился, понюхал цветы, и его нервные руки тотчас же наполнили водой аптечную мензурку с серыми пометками делений на стенке.
— Странно, не правда ли? Незабудки, к тому же полярные, и чтобы пахли!
Шаткин взял у меня из рук букетик, снова понюхал и уже собрался было поставить его в посудину с водой. И неожиданно вскинул на меня глаза.
— Отдайте эти цветы Приветову. Несколько штук я себе оставлю… Хотя нет! Не стоит рознить букет… Приветов пока еще в сознании. Это будет для него последняя радость.
Я ничего не ответил.
— Вот, держите мензурку. И отнесите ему прямо сейчас. Завтра утром, — нервно добавил он, — уже может быть поздно.
Я кивнул. С мензуркой в одной руке и с букетом в другой я локтем нажал на ручку двери. Шаткин не поблагодарил за цветы.
Палата находилась шагах в десяти, максимум в двенадцати от амбулатории. Я нес человеку цветы с его собственной, только что вырытой могилы. По-моему, я состарился, пока прошел эти двенадцать шагов.