Дрожь колотила меня, однако я изобразил на лице улыбку и приблизился к койке Приветова. Больной лежал с открытыми глазами и все же он вроде бы не видел меня.
— Вот, Шаткин тебе прислал, — сказал я с заученной, профессиональной веселостью и постарался держать букет так, чтобы Приветову было видно. Хотя сам-то я думал, что все это ни к чему, в таких случаях не нужны цветы и вообще ничего уже не нужно, и Приветов сейчас сердито или равнодушно закроет глаза. К тому же он не любил, если к нему подходили, когда он не звал.
Но его маленькие черные глазки уставились на цветы; затем взгляд их перешел на меня, и в них мелькнуло нечто похожее на признательность.
— Они пахнут, — осмелев, добавил я и, чтобы отклонить благодарность, повторил: — Доктор велел передать.
Теперь мне почудилось в глазах Приветова желание понюхать цветы. Я поднес букетик к его лицу.
Не знаю, понюхал ли умирающий незабудки, не знаю, почувствовал ли он их запах. Черные глазки абсолютно ничего не выражали. Они вновь были устремлены куда-то вдаль, за пределы побеленных больничных стен.
Я торопливо поставил мензурку на тумбочку, торопливо сунул цветы в воду и торопливо на цыпочках вышел из палаты; мною овладела непонятная растерянность, словно я совершил какой-то подлог, коварный обман, какой-то дурной поступок. Но в чем я провинился, мне было неясно.
Незабудки в букете еще не успели увянуть, когда Приветова не стало.
Мы вынесли покойника в небольшое строение, служившее моргом, и приступили к уборке. Мой напарник мыл тумбочку; незабудки он выбросил в мусорное ведро. Я же пошел во двор вытряхивать соломенный матрац. Впрочем, матрацы набивались не соломой, а стружкой, которую сюда доставляли со стройки… Когда я вытряхнул мешок, вместе со стружками на землю вывалились пять деревянных ложек — последняя добыча Приветова.
Я подозвал завхоза.
— Смотрите! — Я показал ему свою находку.
Из вороха белых стружек торчали выкрашенные коричневой краской копеечные ложки. Завхоз потрогал их носком башмака и засмеялся.
— До последнего издыхания… — сказал он.
Как раз в этот момент по двору проходил Шаткин.
— Доктор, вы только взгляните, вот, оказывается, куда подевались ложки! — окликнул его завхоз — мужик крепкий, упитанный.
Шаткин подошел. Взглянул на деревянные ложки и помрачнел.
— Надо их продезинфицировать, — распорядился он.
— Чего карболку зря переводить! — возразил мордастый завхоз. — Такие ложки не входят в инвентарную опись, я их безо всякой расписки получаю из барака выздоравливающих.
— Делайте, как считаете нужным, — сказал Шаткин. Он сердито посмотрел на завхоза, затем на меня, повернулся и ушел.
Завхоза он недолюбливал, это я давно знал. По его мнению, завхоз был повинен в плохом больничном питании. Поэтому, стоило ему хоть чуть разжиться деньгами — Шаткин получал нечто вроде жалованья, — он обычно покупал в ларьке компот для Приветова и других тяжелобольных. Его месячной зарплаты хватало на шесть банок компота, ну и кое-что оставалось на папиросы.
Все ближе и ближе. (Перевод В. Елъцова-Василъева)
Сорок дней заняла дорога от Красноярска до Дудинки. Стало быть, за день мы проходили в среднем километров пятьдесят пять. Но все это я высчитал позже, задним числом… Собственно, только теперь, глядя на карту да еще понаслышке, знаю, что на берегах Енисея расположены города Енисейск, Туруханск, Игарка.
Все эти сорок дней мы даже не ведали, что над нами есть небо. Еду нам в трюм спускали в ведрах на веревке, воду подавали по резиновому шлангу. Таким же манером наверх поднимались, раскачиваясь над нами, параши с мусором и разными нечистотами — их вытягивала «обслуга» из числа осужденных на короткие сроки, народ привилегированный, вызывающий у других зависть.
Енисей — река раздольная, быстрая, величавая. Под Красноярском, сходя на дно баржи, где мы увидели Енисей впервые, он достигает вширь двух-трех километров, у Дудинки же, на две тысячи двести километров ниже по течению (и ближе к северу), где мы его увидели во второй раз, его ширина семь-восемь километров, и лишь в солнечную погоду — стало быть, изредка — можно разглядеть противоположный берег. Ну да полно! Все прочее, что можно бы рассказать про эту реку, я и сам знаю с чужих слов.
Вдоль огромной баржи, деля ее надвое, тянулась стена из толстенных досок. В той половине, где находились мы, на трехэтажных нарах (и под ними) ютилось восемьсот человек. На другой половине наверняка столько же. Следом за нами — это обнаружилось только при высадке — шла точно такая же баржа.