Те, кто снаряжал нас в путь, были воры без стыда и совести. Захотели разжиться на нашем табаке и чемоданчиках, распростились с нами в надежде, что никогда больше не свидимся, впрочем, если точнее, то даже прощанием нас не удостоили. Те же, что встречали нас в Дудинке, так или иначе видели в нас сотоварищей, работников, а поскольку в тот год мы оказались первым этапом, присланным сюда, на север, то в нашу честь отрядили духовой оркестр.
Наверняка они руководствовались добрыми намерениями, однако психологи были прескверные. Люди с почерневшими ногами мрачно взирали на раздутые щеки трубачей. Ведь они воспринимали это не иначе как очередное глумление.
Берег, на который мы сошли, выглядел так, будто где-то совсем рядом должна была находиться криво поставленная меж камней треснутая, расшатываемая ветром доска, а на ней предостерегающая надпись:
«Внимание! Следующий шаг ведет в бездну!»
Песни. (Перевод В. Елъцова-Василъева)
В том порту уже небось вовсю крутятся-снуют электрические лебедки, мощные подъемные краны. А во времена оны, когда я был там, обходились одними мускулами да песнями.
В зимнюю пору — ночью (ночь только зимой бывает), летом — днем (потому как летом солнце не заходит), в дождь, в снег, в метель, недели, месяцы, годы напролет нескончаемо пел, гремел порт, от которого рукой подать до устья великой северной реки, до заледенелого океана:
Нет, не подъемные краны вытягивают из судовых трюмов железные балки.
Идет погрузка брусьев в вагоны. Издали люди точно муравьи, волокущие на себе тонкие спичинки.
— и вот уже увесистая машинная деталь выползает из судового чрева.
Одна партия поющих смолкла, отдыхает, тяжело переводя дух, остальные же десять поют. Часть из них заводит уверенно, с подъемом:
А вот у тех песня на выдохе. Лишь кто-то один хрипит с нечеловечьим надрывом, силясь удержать груз на своих могутных плечах. Мышцы ног напружились, дрожат. Стоит товарищам промедлить, не пособить, и рухнет он под железной балкой, расплющит она его.
Но нет, воспрянули другие, и вмиг обернулся песней святой долг товарищества:
— исторгают легкие последний звук. И тут же снова:
— и наконец самое тяжелое позади.
Эта песня звучит ночью и днем, зимой и летом, провожая в путь-дорогу тысячи тонн железа, цемента, сотни тысяч кубометров бревен. Она доносится из нижней части порта, и сверху, с лесосклада, где грузят бревна в вагоны, и со стороны двух барж, с которых выносят доски и рейки, и совсем с другого конца, откуда ползут, спотыкаясь, рельсы, железные балки и еще какие-то немыслимого вида машины, засаженные в деревянные клетки.
Вот с одной из барж тащат наверх большущие двухметровые ящики с оконным стеклом.
На спине у Жака точно такой двухметровый ящик. Он спускается с баржи по наклонным мосткам упругим быстрым шагом, без видимого напряжения. Только по жирно намалеванным на ящиках черным цифрам можно узнать, что в этом ящике сто два килограмма, в другом — сто четыре, в третьем — сто двенадцать, потому как по лицу несущего не определить, какой вес на спине: лицо смуглое или, пожалуй, смугловато-румяное и к тому же улыбающееся. Ступив на плоскую твердь берега, Жак тихо запевает свою песню, особенную:
и лишь одна-единственная легшая поперек лба хмурая морщина разительнее всего выдает степень физического напряжения или работы мысли.
У него лицо чужака, резко очерченное, печальное даже в улыбке, с признаками молодой, бунтующей крови.
Жак худощав, но широкие его плечи под стать размерам ящика. Ноги длинные, крепкие, как у его арабских предков, тех, что, привстав в стременах, вглядывались в бескрайнюю даль пустыни. Глаза у него карие — глаза бедуина.
Жак — француз. Из тех французов, у кого отец был корсиканским итальянцем, а мать — арабкой. Из тех французов, кому Средиземноморье — мать родная, у кого три родных языка: французский, итальянский, арабский. Возможно, он здесь очутился потому, что именно таким вот явился на белый свет и, возможно, поэтому помимо трех родных в совершенстве знает кучу других языков. Немецкий, английский, испанский разумеется, русский, ну и «какой подвернется, то и его более-менее». По словам нашего общего друга Тру Ранчэня, Жак на удивление хорошо и на удивление красиво говорит и по-китайски. Год назад он преподавал в Москве арабский и другие восточные языки. Лет ему от роду двадцать восемь.