Вор хорошо изучил охрану. И все же как настоящий знаток, мастер своего дела, не мог позволить себе работать спустя рукава. Может быть, считал, что нельзя терять сноровку.
Вообще-то он специализировался на поездных кражах — ремесло тонкое, веселое. Пока обчищенный фрайер, одурев от неожиданности, поднимет крик, добытое шмотьё уже давно отдыхает у сообщника в третьем вагоне. Пассажиры в купе, а за ними и весь вагон начинают обсуждать случившееся, перебивая друг друга, когда же это произошло: только что или ночью? Кто украл? На какой станции сошел? Какую телеграмму составить? А сам он, напустив серьезный вид, глубокомысленно кивая, принимает участие в споре, приговаривая: «Да, в нынешние-то времена…» — и безнадежно машет рукой. «Точно, точно», — поддакивают пассажиры и делают вид, будто понимают, какую великую истину призван выражать этот жест.
Теперь лезвие бритвы легонько скользит по боку вещмешка, взрезая его вдоль. Однако наитруднейшая часть работы еще впереди. Барахлишко предстоит поштучно выудить из мешка под головой спящего, ни рывком, ни толчком не потревожив его сна. Вор медленно запускает руку в вещмешок, подсовывая ладонь правой под голову спящему. Нет такого санитара, нет такой няньки, что так нежно и внимательно холила-лелеяла бы вверенную ее заботам неприкаянную голову, как эта самая правая рука. А левая в то же время одну за другой таскает из вещмешка шмотки.
Когда вещички были вынуты, из темного входа в ближайший барак в освещенной прожекторами зоне вынырнула фигура — сообщник Вора. Сообщник подошел к лежащим и начал оттаскивать барахло.
Работа шла медленно, бесшумно. Основное правило тут — не дергаться и не трепыхаться. Под конец из мешка и тряпок, которые сообщник тут же распотрошил и как нестоящие отшвырнул назад, Вор соорудил подушку под голову спящему.
Но вот и с этим покончено. Вор потихоньку отодвинулся от тела, которое до сих пор согревал. Встал с чемоданного ложа, внимательно изучил взглядом чемоданы, будто хотел заглянуть внутрь. Сегодня еще нет, но завтра и их содержимое станет его добычей. Затем, нисколько не таясь, устало и как-то равнодушно двинулся к бараку.
Прожектора на вышке светили так ярко, что между проволочными ограждениями ложилась тень от тоненьких черных бороздок, оставленных граблями.
Хорошо б теперь постоять у станционного буфета, подумалось Вору, плеснуть стопку водки в кружку пива, хорошенько все размешать и опрокинуть залпом, крякнув, прочистить горло, потом твердым шагом, ни капельки не качаясь, ощущая разливающееся по телу тепло от выпитого, перейти пути и вскочить на подножку уже тронувшегося поезда.
— Эх! — вздохнул он и поглядел в сторону часового. — Эх! Еще настанет час освобожденья!
Утром, прикидывал он, ребята, как пойдут на работу, вынесут шмотки под одежкой. Вечером в аптечном пузыре для льда пронесут выпить… Сейчас пол двенадцатого, час, самое большее полвторого. Его руки, во время работы спокойные и уверенные, точно у хирурга на операции, теперь занервничали, пальцы затряслись.
Угрюмо проходит он в барак. Сообщник докладывает: «Шмотьё клевое». Но он не отвечает. Хмурый и опять недоступный, словно профессор. Лезет на нары. Старается уснуть, чтобы время шло быстрее. Теперь и он не живет, а ждет.
Проснувшись утром, Фрайер тупо таращится на вещмешок. Потом хватается за карман, портмоне и след простыл. Он бежит к проволочной ограде под вышку.
— Обокрали! — кричит он часовому. — Вы не видели кто?
— Я в шесть утра заступил, — равнодушно отвечает тот. — К ограде не подходить! — добавляет он строго, видя, что Фрайер намеревается ухватиться за колючую проволоку.