— В тридцать девятом, когда мы туда попали, бараки были нежилыми, и давно уже, — скептически сказал я. — Ты когда там был?
— Не так давно. Весной тридцать восьмого. — Латышев пригладил рукой усы. — Да, возможно, и так. Все вдруг прекратилось. Я был в камере один. Других заключенных не приводили. Но вохра и пес еще ходили по двору. Потом не стало слышно шагов в коридоре, перестали приносить еду, воду.
— Сколько времени это продолжалось?
Вместо ответа он покачал головой.
— Ты не пробовал взломать дверь камеры?
— Взломать? Если б мне тогда кошка на плечо прыгнула, и то опрокинулся бы. А пес под окном все скулил, выл каждую ночь. И по его милости я не осмелился бы выйти. А вдруг он человечье мясо уже пробовал…
— Брось! Что за фантазии! Ты здесь, жив, выбрался оттуда. Не преувеличивай. Лучше, раз уж мы начали, расскажи, как оттуда вырвался.
— Сам не знаю. Помню только, кто-то ощупывал меня, чья-то холодная рука залезла под рубаху… Пришел в сознание только здесь, в медчасти кирпичного завода… Можешь спросить доктора. Другие больные потом рассказывали, что у меня лихорадка была, едва на койке удерживали. И кричал я. Сильно кричал: «Да стреляйте же! Чего ждете? Чего мучаете?» Кто знает, что я там еще говорил. Не имеет значения. Мог орать что угодно, без сознания был. Понимаешь? Я был без сознания.
— Ну конечно.
— Я единственный оставшийся в живых. Это я со временем выведал.
— Ну а вохра? Думаешь…
— Этого не смог узнать. Возможно, и так, кто скажет, кто посмеет спросить? Но думаю, они ушли, а пес не захотел с ними идти. Диким он был. Привык к месту. Меня они бросили. Может, я без памяти был, они, верно, спешили, никто не хотел ни на минуту задерживаться. Может, обо мне позабыли, приказа не было. Никогда теперь не узнать… Сюда, на кирпичный завод, я попал совсем случайно. Больные рассказали, что какие-то геологи где-то нашли меня и принесли сюда… Я-то знаю, где нашли, а они, геологи, видно, ночлег искали, вот и забрели туда в поисках… Вохры ведь уже не было… Как-нибудь, наверно, так и случилось. Прости их бог, они добра хотели.
Латышев умолк. Я взглянул на него. Лицо его побагровело, потом неожиданно стало зеленовато-бледным. Первой моей мыслью было внести его в барак, прежде чем начнется приступ.
А может, лучше отвлечь его внимание, заговорить о другом, успокоить? «О чем сказать-то? — спросил я самого себя. — Нельзя же говорить о бессмертии майских жуков, глупостей я достаточно наболтал. Хорошо бы перевести разговор на другую тему, это отвлечет его мысли от Норильска-второго и он постепенно успокоится. Может, сперва спросить у него о том, что там происходило, но его лично не коснулось?»
— А где хоронили всех этих несчастных? — поинтересовался я, давая ему таким образом понять, что он жив, что ужас уже миновал. Пусть осознает, что между ним и той историей, между ним и погибшими уже нет никакой связи. — Когда мы туда пришли, — продолжал я, отчасти сомневаясь, отчасти желая оправдать свой интерес, — на кладбище было десять, от силы двенадцать могил.
— В глинистом холме перед штольней, — ответил Латышев, сморщившись и сильно потирая лоб. — Иногда так плохо засыпали, что пес выкапывал трупы. Тогда нам приказывали сбросить на них еще земли с вершины холма.
Я чуть не спросил, не занимался ли он сам этой работой. К счастью, вовремя опомнился, сообразил, что вопрос был бы большой ошибкой.
— Хм, — пробормотал я. — Под старой штольней?
Латышев не ответил.
— Вохровцы постоянно были пьяными… Да и кто эдакое трезвым выдержит… — сказал он. — Пятьсот или шестьсот мертвецов лежат там, засыпанные глиной. И еще одно кладбище должно быть. Где-то подальше. Там столько же трупов зарыто. Те, кого привозили раньше, знали, сколько до них народу было, и каждый подсчитывал, каким номером он пойдет…
Я прикрыл его руку своей.
— Теперь я все понимаю. Ладно. Ты рассказал. Хватит! Не будем считать, нет смысла. Подумаем о том, что сказать доктору. Чтобы его не рассердить. Ведь он тебе добра желал, включая в список… Как ему объяснить?
— Уж не хочешь ли ты про это ему рассказать? — уставился на меня Латышев. — Я все буду отрицать! Смотри!
— Оставь, Латышев, оставь. — Я потрепал его по колену. — Никому я не скажу.
— Ни единого слова?
— Ни единого.
— Никогда?
— Конечно, никогда. Или, скажем, — попытался я пошутить, — лет этак через двадцать. Через двадцать-то можно?