Ту скудную мебель, что стояла в горнице, он любил, поскольку вся она была сколочена его руками; гвозди — вытащенные из старых досок, а то и уворованные — были настолько длинны, что проходили даже сквозь трехвершковые доски, и концы их приходилось загибать. Табуретка, стол и топчан были его работы. От прежнего хозяина ему досталась в наследство лишь длинная, во всю комнату, лавка, вделанная в стену; та часть ее, что ближе к столу, использовалась по назначению — то есть на ней сидели; прочие части выполняли роль книжной полки и шкафчика для бумаг, кладовки, буфета и склада инструментов. Два потрепанных чемодана у постели были застланы чистым рядном. В одном из них хранились продукты, чай и сахар в старой жестянке из-под консервов. Хлеб в мешке висел на вбитом в стену длинном гвозде, чтобы мышам было не добраться.
Одинокому человеку хорошо здесь, в пустой горнице, где можно расхаживать взад-вперед, ожидая, пока сварится еда, можно восстанавливать в памяти картины прошлого или просто ждать, потому что ждать он был вынужден годы.
Время от времени он бросает взгляд на окно, где предрассветный туман пока еще не начал рассеиваться, и подходит к печурке, пробуя кончиком ножа, сварилась ли картошка.
Картошка доспела, к тому времени дрова в печке тоже прогорают. Комната быстро выстывает, и над котелком на столе густо клубится пар. Среди множества предметов, какими заставлена длинная скамья, он отыскивает пол-литровую бутылку зеленого стекла и осторожно цедит из нее льняное масло в деревянную ложку, которую держит над картошкой. Внимание и глубокая сосредоточенность отражаются на его лице — по-старчески беззубом, хотя и обветренном, худощавом и энергичном. По обе стороны носа к углам рта и ниже пролегли две глубокие морщины. Сейчас, когда он отмеряет в ложку масло и следит, чтобы ни капли не пролилось мимо, его можно бы заподозрить в скаредности. Но ведь и нельзя по-другому: картошки запасено вдоволь, вари, сколько осилишь съесть, а масла — по ложке в день; норма эта не должна быть превышена, вот он и следит, чтобы ее не превысить. А между тем сегодня он собрался на сенокос.
Он бережно кропит маслом горячие картофелины, и ему вдруг вспоминается анисовая микстура — испытанное снадобье добрых старых времен… Пузатый пузырек, изящная гофрированная бумажная шляпка, надетая поверх пробки, приклеенная к пузырьку этикетка с сокращенной до неузнаваемости надписью по-латыни и тщательно выведенной инструкцией: «По столовой ложке три раза в день»… Старинная кровать с медной спинкой, жесткий матрац, набитый конским волосом. Он, мальчонка-школьник, больной лежит в постели. Мать подносит ему ко рту серебряную столовую ложку. «Пей, сынок, оно же сладкое!» — уговаривает она заупрямившегося больного. Он протестующе мотает головой, лекарство, того гляди, выплеснется на красивое стеганое одеяло. Затем, после долгих уговоров, он неохотно открывает рот и принимает микстуру. В награду ему достается гоголь-моголь (тоже как лечебное снадобье): отменное лакомство из желтка, взбитого с сахаром и белым вином. Смакуя, он ест его десертной ложечкой. Во время болезни мать каждый день потчевала его гоголем-моголем. Если же он не был болен, то, бывало, кофейной ложечкой выуживал со дна чашки нерастворившиеся кусочки сахара. Уже ради этих кусочков стоило пить кофе.
Все это было давным-давно… Где теперь гоголь-моголь, серебряная ложка, десертная, кофейная… да если бы только этим ограничивались все утраты!.. Главное, что картошки вдосталь, да и льняное масло есть… Больше ничего и никого у него нет. Мать… да какая там мать, ему самому уже пятьдесят восьмой год… Нет у него ни жены, ни детей, ни родни, ни одного близкого человека. Жена — о ней-то он хоть получил сведения — погибла во время осады. Умерла с голоду. Сын от него отрекся. А вдруг он и мать бросил?.. Лучшее, что можно бы о сыне предположить, что он был солдатом и погиб… Родственников он не стал разыскивать. Те, кто исхитрился выжить в голодном городе и дал его жене умереть голодной смертью, для него вроде людоеда…
Он поначалу не поверил передаваемому шепотом невероятному слуху: в осажденном городе якобы имелись случаи людоедства. Но со временем слух этот разросся в его сознании в чудовищную картину. Ему представляется, что в живых остался лишь тот, кто пожирал других или съедал хлебный паек, отнятый у другого. Путем грабежа — что лучше, или обманом — что подлее, но сожрал, погубил другого человека. Это ли не людоедство?..