Силивон сидел на охапке сухой осоки и, чтобы не терять зря времени, строгал зубья для граблей, отчаянно скреб их обломком стекла. Зубья выходили из его рук, словно точеные. И такие же прочные получались грабли — по три года служили. И сено сгребали, и солому копнили, и ранней весной в проворных женских руках разравнивали грядки на огородах. И все им нипочем, пока не сломается какой-нибудь зуб, ударившись о пень на лесном лужку, или зубья так сотрутся, что начнут не сгребать, а только комкать высокие травы, скошенные на лугах. Тогда можно будет их в отставку и дать им замену.
Силивон мастерил зубья, но мысли его были далеки от граблей и сенокоса.
Уже солнце начало клониться за стройные вершины высоченных елей, потемнели дубы на противоположном берегу. На огромном дубе стоял на одной ноге задумчивый аист. С реки потянуло сыростью, кое-где под кручей поднялись над рекой первые пряди тумана.
Зябко пожав плечами, Силивон набросил на себя старый тулупчик и, отбросив в сторону дубовые бруски, из которых он мастерил зубья для граблей, зашагал вверх, на кручу, чтобы собрать хвороста на растопку. В это время до него донесся чей-то голос. Кто-то громко кричал с другого берега:
— Эй, паромщик, давай переправу!
Силивон увидел на другом берегу кучку людей. Один стоял у самой воды, махал рукой и кричал:
— Чего стоишь, давай паром, Силивон!
«И кто б это мог быть, да с того берега и в такое время? Однако знакомые, должно быть, если зовут по имени…», подумал дед и медленно побрел по берегу к парому. Когда старая посудина, скрипнув всем своим немощным телом, глухо стукнулась о мокрые горбыли причала, из-под ближайшего дубка вынырнули две машины и, поперхнувшись раз-другой дымком, бесшумно скатились на паром. За ними взошли пять человек в штатской одежде. У некоторых были короткие ружья, такие же, как у красноармейцев, которых видел Силивон, когда они проходили по большаку. Предупредительные шоферы, спрыгнув с машин, бросились помогать Силивону отвязывать концы канатов, которыми посудина была привязана к причалу. И когда паром плавно отчалил от берега и люди взялись за канат, к Силивону подошел человек в сером пиджаке, в легком летнем пальто внакидку.
— Что ж ты не узнаешь старых знакомых, Силивон Сергеевич?
Силивон глядел на человека, на всю его плотную, коренастую фигуру, на широкие плечи, которым, казалось, тесен был старый пиджак. В карих глазах его светилось не то лукавство, не то добродушная улыбка. И вместе с тем был на лице этого человека отпечаток какой-то печали, словно след внутренней боли.
— Так не узнаешь, Сергеевич?
Старый силился вспомнить, насупил седые брови, натужно морщил и без того морщинистый лоб свой и глядел на человека растерянно и виновато:
— Ну, что ты сделаешь с этой памятью, как решето дырявое стала…
— Ну, припомни праздник урожая, прошлогодний!
— Ах, боже мой! Так это ж Василий Иванович! Из области! Еще сына моего тогда с орденом поздравляли. Тогда и дочка у меня была в гостях, что теперь в городе живет, за военного вышла… Где только она сейчас?
Замолчали. Каждый думал о своем. Силивон вспомнил все прошлогодние события, как справили праздник урожая, приуроченный к десятилетию колхоза. Несколько колхозников тогда получили награды. Приехало много гостей из других колхозов. Были также гости из района и области. Хорошо тогда повеселились. На славу был праздник. И пели, и ели вволю, всегда бы так добрым людям… А разговоров тогда было! Все хвалились гостям своими успехами, водили по колхозным амбарам и конюшням, устроили спектакль в новом клубе, показывали кино… И не то, чтобы хвастали, но приятно было услышать от людей правдивое слово о своей работе, о том, что сделано твоими же усердными руками. И люди видели твою работу, и хвалили ее, и была большая искренность в тех словах и доброе людское согласие…
Машины спустили с парома и завели их в густой сосняк над кручей, чтобы они не бросались в глаза. Люди присели у костра, который разложил Силивон, отдыхали с дороги, перебрасывались редкими, скупыми словами.