Ночь полна была тревогой, неизвестностью, неизбывной горечью утрат.
2
Где-то в лесной чаще заухала сова, и казалось, будто близко-близко, вот под самым кустиком, заливается жалобным плачем ребенок: а-а-а… а-а-а… Но плач отдалялся и вскоре, на мгновение оборвавшись, неожиданно перешел в густой раскатистый хохот. И тут же вновь оборвался и затих, растаяв в сторожкой темени ночи. Только слышно было, как шелестит на ветру трепетная листва осины да тихо-тихо гудят могучие сосны.
— Ишь ты, расходилась нечистая сила! — злобно сплюнул Остап Канапелька и снял шапку, в которой всегда прятал свою трубку и кисет с самосадом. Над этой шапкой посмеивались люди и поговаривали, что она заменяет ему и клеть, и гумно, что в ней можно спрятать овечью отару, не говоря уже о другой, более мелкой живности. Как бы там ни было, а в шапке действительно можно было наши и трубку, и ломоть хлеба, а также запас дроби и прочих припасов, необходимых леснику. Чуть ли не целая овчина пошла на эту шапку, с которой Остап не расставался ни зимой, ни летом.
Зимой она — в самый раз, а уж летом… летом было очень удобно собирать в нее землянику, бруснику или крепкие, пахучие боровики… Нередко в эту шапку попадал молодой зайчонок или выводок пискливых утят. Многое повидала на своем веку лесная шапка, вместительная, лохматая, кое-где подпаленная у костров, простреленная в нескольких местах, — это когда Канапелька опробовал новый дробовик, высоко вверх подбросив свою шапку. Правда, случилось это в ту пору, когда он был подвыпивши, или, как он выражался, немножко клюнул, ну, самую малость, какую-нибудь пол-литровку, чтобы излечиться от ревматизма. Очень уж этот ревматизм досаждал подчас человеку.
Остап раскуривал трубку и долго стоял на одном месте, прислонившись плечом к корявому стволу сосны. Он жадно всматривался в бездонное ночное небо, прислушиваясь к непривычным для леса звукам. Где-то вверху гудел самолет. Слышно было, как он кружит над лесом. Один раз его грозный гул пронесся над самыми верхушками сосен, так что Остап с непривычки даже голову вобрал в плечи, а старый песик тревожно терся у самых ног хозяина. Потом все Стихло, самолетный гул уже еле доносился издалека и, наконец, совсем умолк. Обычные звуки наполнили лесную чащу: где-то среди ветвей заворочалась сонная птица, шевельнулся чуткий заяц, беззвучно промелькнула летучая мышь. Откуда-то из темноты донеслись будто людские голоса и умолкли, проглоченные ночным сумраком. Слышно было только, как шелестит папоротник, сквозь который продирался Цюлик, что-то вынюхивая и азартно разгребая передними лапами землю.
— Нашел время барсуков искать! — И Остап, позвав песика, пошел напрямик, через лесной пригорок, к глухой лощине, где на берегу небольшого ручья стояла его хата.
Всю дорогу его не покидала смутная тревога. Была она какой-то неосознанной, неопределенной и не оставляла его от самого собрания в сельсовете. Там говорили о войне. Толковали о том, как лучше сохранить имущество. Говорили о шпионах и диверсантах, которые, как ужи, расползлись в те дни по нашей земле. Организовали истребительный отряд. Выставили караулы на дорогах, чтобы задерживать всех подозрительных и незнакомых. Говорили еще о многих вещах, важных и серьезных. Война нагрянула, как гром с ясного неба, и говорят, что фашист лютует уж под самым Минском, наши отступают и оставили много городов. В Минске у Остапа дочь, Надя… Там и вторая дочка — Галя… Но о той заботы меньше, она уже замужем, есть кому позаботиться о ней. А Надя учится. Еще годик-другой осталось ей доучиться, и тогда она станет врачом. Это его Надя, его, Остапа Канапельки, дочка, будет доктором. Вот какая дочка у него, у Канапельки, у Остапа, перевалившего уже на шестой десяток в неизменных блужданиях по лесам и болотам. Конечно, он хорошо поступил, что послушал людей и послал младшую дочку учиться. Пусть хоть она немного увидит свет, заглянет дальше того леса, в котором он родился, прожил свои годы и знает его так же, как любую щель в стенах своей хаты. И хотя Остап не хвастался чрезмерно своей удачливой дочерью, однако гордился ею и думал о ней с большим уважением. Сидя где-нибудь в праздничный день на завалинке колхозной хаты и обмениваясь с соседями мыслями, о житье-бытье, о разных новостях, Остап нет-нет да и вставит в беседу свое словечко: