— Что ни говорите, но и слепому видно, что детям нашим новый свет открылся… Где ты прежде видел такое?
Он радовался, как дитя, когда на летние каникулы приезжала домой его Надя, и эта радость бурно прорывалась сквозь его постоянную мрачноватость, столь свыкшуюся с лесным шумом, вечным сумраком, замшелыми стежками, непролазной гущей сосновой поросли.
Широкое рябоватое лицо, открытые с суровинкой глаза, сбитая набок густая борода и такие же усы, не тронутые еще сединой, курносый не по комплекции нос, который никак не мирился с неожиданной скупостью природы, во всем прочем щедро наделившей Остапа, — все это приходило в движение, подмигивало, расплывалось в широкую улыбку.
— Ах, боже мой, да садись же, дай я хоть погляжу на тебя, какая ты стала! Да как бы ненароком не сглазить! Растешь ты, как та молодая березка, аж душа радуется… Вот кабы мать жива была, не натешилась бы…
Хмурилось на мгновенье лицо, рука привычным движением вытаскивала из кармана кисет с табаком, но, вдруг спохватившись и ударив широкими ладонями по коленям, Остап поднимался, воскликнув с притворным отчаянием:
— Вот беда, совсем память отшибло! Девчина устала с дороги, девчина нивесть когда что во рту имела, а я тут ей зубы заговариваю… Прости уж меня, старика!
Он бросался к камельку, раздувал огонь, совал туда старую сковороду.
— Я тебя поправлю в один момент! Вас там, должно быть, по звонку кормят… Да что этот городской харч! Он, может, и деликатный, но сытости в нем нету… А у нас, слава богу, еда в самый раз! Оно как шкварками вволю заправишься, тогда и топором в охотку намахаешься и любой кряж свалишь! А шкварки, слава богу, не переводятся еще от самого рождества, да вон еще трое поросят по двору бегают…
Надя отбирала у него и сковороду и все прочие причандалы, и принималась сама хозяйничать.
— Как же вы, тата, сами, когда я в хате..
— Ты же гостья у меня…
Но тут же сдавался и, вспомнив что-то, с видом заговорщика выходил в сенцы и торжественно нес оттуда бутылку красного вина.
— Перед самым маем купил… Кооперативщик наш говорил: возьми да возьми! Мне-то оно без надобности, ну, а девчатам губы посластить оно в самый раз, все равно, как раньше причастие у попа… Так для тебя, можно сказать, специально!
— Да, татусю, охота вам деньги швырять на такие глупости.
— Какие там деньги! Тем ли мы живем!
Они говорили о разных делах, больше о мелочах, как всегда бывает при встрече. Расспрашивая о колхозе, о соседях, она словно нечаянно спрашивала:
— А как Заслонова живет? — и краснела.
— Заслонова! Гм… Ничего! Намедни видел его на станции… Сына ее, Костю. Спрашивал про тебя… Когда, говорит, Надежда Остаповна приедет? Это про тебя, значит… В большие начальники выходит он… Неплохой хлопец, умная голова. Я, можно сказать… Да я ничего…
Надя еще больше краснела, не выдержав многозначительного и в то же время иронического взгляда отца.
— Ах, отец, нивесть что вы говорите… — и выбегала из хаты. Ее пестрый платок мелькал среди яблонь под окнами, среди кудрявых берез на поляне и скрывался, как мотылек, в дубраве на берегу ручья. Надя обегала каждый уголок, каждый камешек, гнущуюся под ногами кладку через ручей, навещала уютную заводь, где покачивались белые кувшинки, чуть слышно шелестела вдоль берега осока и, неподвижно повиснув над нею, грелись на солнце зеленые и синеватые стрекозы. В воде поблескивали янтарными боками окуня, мелькала проворная плотва и прочая рыбная мелюзга выплескивалась порой на поверхность, замутив зеркальную гладь ручья. Недалеко от берега стоял низкий сруб. В нем бил родник. Если вглядишься в его мелкое дно, видно, как бурлит там ключевая сода, вздымая фонтаны песчинок, и они переливаются, сверкают на солнце блестящими золотинками. Вода из сруба попадает в деревянный жолоб, оттуда течет по небольшой канавке и с веселым, звонким бульканьем падает в ручей. В самые знойные дни от родника веет прохладой. Зимой над срубом и жолобом курится пар, вода там никогда не замерзает, и в самые лютые морозы слышно, как звенит, переливается вода в канавке, стекая под заснеженный лед ручья. Из жолоба пили сороки и другие лесные птицы. Однажды зимой в морозную лунную ночь видела Надя, как пил старый матерый волк. Ощетинившись и выгнув хребет, он лакал воду, облизывался, вновь припадал к жолобу. Надя не захотела его вспугнуть, и он, постояв с минуту, не спеша побрел сквозь заросли ольшаника у реки.
Любила Надя эти места, где все дышало лесным уютом, солнечным пригревом, малинником.
Надя…
Дочка…
…Только когда звякнула под рукой Остапа щеколда калитки, которую он ощупью быстро нашел в ночной темени, отошли от него тревожные мысли. Он был на своем подворье. Все вокруг тихо, спокойно. Слышно, как в хлеве жует жвачку корова. Из клети доносился легкий храп — это племянник Пилипчик, давно управившись с ужином, теперь уже видит не первый сон. В сенцах заходился сверчок, должно быть, к хорошей погоде. В хате пахло овчинами, заячьими шкурками, свежим хлебом и всем тем, чем обычно пахнет человеческое жилье. Не зажигая света, Остап сходил в погреб, достал кринку молока, не торопясь поужинал и улегся спать в сенцах, где не было так душно, как в хате.