— Силивонка, сходи на улицу да присмотри за этим человеком. Ишь, уткнулся носом в окно, не оторвется. Еще беды наделяет. Говорят же люди, что в городах нарочно поджигали дома разные шпионы. Может, и этот какая-нибудь паскуда?
— Выдумывай! Шпионы тебе снятся всюду.
Но взял свою ореховую палку и вышел на улицу. Незнакомец все время смотрел, не отрываясь, в окно правления.
— Что, по делу какому, человече? — спросил его Силивон. Тот обернулся, насупился:
— Разумеется…
— Может, у вас надобность какая в правлении?
— Человек без нужды не ходит. Конечно, есть надобность.
— А кто вы будете? Из каких мест?
— Мы-ста? Гм… — Человек явно усмехнулся. Улыбка прошла по запыленной жесткой щетине щек и расплылась, исчезла в куцой бороденке. Узенькие глазки моргали хитро-хитро, так и сверлили Силивона. И вдруг незнакомец засмеялся, всплеснут руками, так что серым облачком поднялась пыль с ватного пиджака.
— Не с Силивоном Сергеевичем имею честь встретиться?
Силивон напрягал память, и вот оно всплыло, давно прожитое, пережитое… Такое давнее!
— Мацей? Мыста? — Такую кличку дали Сипаку за его хвастливые слова: мы-ста все можем… мы-ста все сделаем…
— Гм… Кому Мыста, а кому Матвей Степанович Сипак. Си-и-пак! — и даже голову задрал, как тот рассерженный гусак. — Си-и-пак! Вот что ты должен понять, уважаемый Силивон Сергеевич! — И уже мягче, миролюбивее:
— Вот и встретились, дай боже счастья. Я вот помню тебя, хорошо помню… все помню… Ты еще тогда в пастухах ходил… Хороший был пастух. Ничего не скажешь. Должен и ты меня в памяти иметь…
Силивон даже растерялся от этой неожиданной встречи и все не мог подыскать нужные слова. A тот уже сыпал и сыпал:
— Как же! Вы уж тут, видно, похоронили меня. Вы уже, видимо, думали: нет Сипака на свете, свет ему клином сошелся. Нет… нет… Сипака голыми руками не возьмешь! Сипак знает свои пути-дороги. Ты его, это значит меня, хоть на голову поставь, ножки ему задери до неба, а ему еще ловчей разглядеть, где что на земле и под землей делается.
— Вот ты какой… — с затаенной иронией тихо сказал Силивон, — и говорить же вот наловчился, как из решета сыплешь. Где это ты такой курс прошел?
— Где? Сказал бы я тебе, но из уважения к твоей старости не стану… Спрашивает еще! Светом научен. Жизнью. Она, жизнь эта самая, может которого так припереть к стенке, так перетряхнуть, что с него песок посыплется. А мы, Сипаки… мы жилистой породы — гужи из нас крути, не порвешь!
— Хвастай! И прежде хвастал: мы-ста да мы-ста… А жиле твоей, по всему видать, конец пришел, порвались твои жилы еще тогда, в те годы… А про нынешнее время и говорить нечего.
— Нечего, говоришь? Слепой ты, Силивон, ничего не видишь. Ты, кроме своего колхоза, и света не видел. Только и дорога у тебя, что колхоз.
— Правильная дорога! Весь народ по ней идет, и гляди!
— Что гляди! Ты не слышишь, что на свете делается, какая кутерьма идет во всех державах. И всей твоей дороге конец приходит, он пришел уже. Вот прикатит немец в деревню, и от твоего колхоза следа не останется. Немец, он наведет порядок, он на место все поставит, он настоящему человеку рад.
— Какому же это настоящему?
— Какому? А хоть бы и мне! Каждому человеку, который за настоящий порядок стоит, за твердый закон, за твердую жизнь, за собственную землю, за собственные ветряки.
— Вот ты куда гнешь! Видно, и на народ ты не очень надеешься, а больше… на немца. Немца, значит, ждешь?
— А на кого же мне надеяться? На коммунистов? Они у меня вот где сидят! — и он провел рукой под задранной вверх бородкой.
Помолчали.
Силивону Сергеевичу опротивел весь этот разговор с человеком, которого он и раньше не уважал. Силивон Сергеевич помнил, как в былые времена Сипак почти задаром скупал землю у солдаток, силком оттягал земельный надел у своей сестры-вдовы. Так и распалась ее семья: мать умерла, дети — родные племянники Сипака — пошли по миру. А Сипаку всего было мало, все загребал под себя, как наседка. Извивался ужом после революции, все добро свое утаил, бросался во все тяжкие, чтобы заграбастать то, что плохо лежит… Все ускользал от карающей руки закона, пока ему не прищемили хвост.
И теперь Силивону еще более отталкивающей казалась вел полинявшая, общипанная фигура Сипака, его желтое лицо, высохшее, сморщенное, как печеное яблоко.
Силивон Сергеевич уже собирался итти домой, но не утерпел, спросил:
— Скажи же ты мне, Мацей… значит, Степанович, что ж ты думаешь делать? С чем пришел к нам?