— Не пугайтесь, не пугайтесь, моя маленькая детка. Я же вас не вешаю! — вкрадчиво произносил он свою постоянную шутку, в которой, как он полагал, скрыто необычайное остроумие.
— Работаете? Вот и хорошо. Чудесно, чудесно, моя маленькая! — При этом Вейс бросал выразительный взгляд на ссутулившегося ефрейтора, сидевшего тут же, за столом бюро пропусков. Огромный рыжий детина поднимался с табуретки и, вобрав голову в плечи, опустив руки по швам, выходил из комнаты, переступая так осторожно, словно шел по тонкому, хрупкому льду.
Отношения коменданта и переводчицы были несколько необычны. Маленькая, хрупкая девушка, с виду совсем еще подросток, сумела сразу поставить дело так, что комендант чувствовал себя несколько связанным в ее присутствии. От его обычной грубой развязности, бесцеремонности не оставалось и следа, как только он переступал порог этой комнатки. Он попытался однажды фамильярно обнять ее за талию, но она настойчиво отвела его руку и так посмотрела на него, что он прекратил эти попытки, смущенно промямлив:
— Откуда вы взялись такая? Гм… — Он явно не находил подходящих слов. — Ну, как бы это сказать? Суровая… Недотрога такая?
Она взглянула на него: в ее глазах — глазах зверька, попавшего в клетку, — еще вспыхивали колючие огоньки, а губы сложились в какую-то вынужденную и вместе с тем мягкую улыбку, освещенную ярко вспыхнувшим румянцем. Девушка еле слышно прошептала:
— Я вас прошу, господин комендант, прошу вас: не надо этого… Никогда не делайте этого!
— Но почему? Я ведь как начальник не желаю вам никакого зла. Я вас освободил из тюрьмы.
— Вот именно — из тюрьмы.
— Что ж тут такого? Освободил… И вашу мать освободил. Вы ни в чем не были виноваты перед нами, перед Германией, перед великим фюрером! — он говорил уже высокопарно, перейдя на свой обычный тон. Но сразу же спохватился, начал говорить мягче, ласковее:
— Вы же знаете, мне нужна была хорошая переводчица. Понимаете, хорошая. И красивая… Я люблю красивых. Я люблю аккуратных, вежливых сотрудников, особенно это относится к женщинам.
Она молчала.
— Разве вы… Ну… Или вам было бы приятнее разделить судьбу тех, которых мы вместе с вами сняли с поезда?
— Выходит, они были виноваты в чем-то, как вы говорите, перед Германией, что вы их…
— Не всех, не всех! Знаете что, маленькая, я никогда не давал отчета в своих действиях таким, как вы. Но должен сказать — тут ничего не поделаешь… Война! Для меня несущественно, виноваты они или нет. Мне важно, чтобы врагов было меньше. Это важно для моей родины, это важно для великого дела фюрера, для истории!
И, почувствовав, что опять сбивается на привычный традиционно-торжественный тон, он начал говорить как можно мягче, стараясь растопить лед грубых солдатских слов:
— Говорю, не всех. Многие из них живут. Разумеется, работают. Труд — основа жизни, основа могущества новой державы. Мы имеем право на их труд.
— Давайте бросим этот разговор. Для меня все ясно, и вы напрасно растолковываете мне ваши права.
— Ну ладно, оставим это! Но скажите мне, почему вы ко мне, — я ведь дружески отношусь к вам, — вы не хотите или не можете проявить никакого внимания, хотя бы капельку симпатии?
— Я еще раз прошу вас, господин комендант, не задавайте мне таких вопросов. Очень прошу!
— Но почему, не понимаю? — он даже приподнялся, чтобы подойти к ней ближе.
— Почему? Ну… просто так… — неопределенно ответила она, сразу как-то посуровев и долго глядя на него темным немигающим взглядом. Только вздрагивали густые ресницы, да на бледной коже, на висках напряженно билась синяя жилка. И вся ее хрупкая фигура, тонкая, собранная, дышала таким напряжением, такой готовностью вступить в неравную борьбу, что Вейс не выдержал ее взгляда. Сел и, недовольно что-то проворчав, с озабоченным видом забарабанил по столу длинными холеными пальцами.
— Как у вас бумаги?
— Все готово, господин комендант.
— Господин, господин… Вы уж хотя бы тут обошлись без этой официальности. Вы же не ефрейтор и не фельдфебель, Я для вас, — ну, можете просто говорить, — господин Вепс.
— Дела все готовы, господин Вейс! — она аккуратно выложила перед ним заполненные бланки предыдущих допросов, заявлений на пропуска, письма, ходатайства.
— Должен признаться, я удивлен и даже очень вашей работой. Чу-у-десная работа! — он уже переходил на свой обычный тон служебных разговоров. — Скажу вам, что эти ваши… гм… соотечественники работают скверно, можно сказать, отвратительно работают. Но они будут работать.