— Конечно, я доктор, в этом, можно сказать, мой служебный и профессиональный долг.
— Рассказывайте! Что доктор, это всем известно. Но вы, Артем Исакович, вдобавок еще общественный деятель. Деятель, говорю вам! А деятель это значит — политик. По-о-ли-тик-с… Очень даже просто-с!
— Нашли тоже политика! — несколько растерялся Артем Исакович, не зная, что ответить этому человеку.
— А я вас уважаю, Артем Исакович. Вы мне большую помощь оказали, это я обязан помнить. И я искренне говорю вам: немцы народ серьезный. Насчет чего-нибудь они и не очень разбираются, больше верят нам. Но насчет политики, извините, они строги, очень даже строги. И если который человек идет им напротив, то, истинную правду говорю вам, лучше тому человеку, как сказано в писании, камень на шею и… счеты окончены-с… Был человек и сплыл. Да, строги они, что и говорить, строги-с!
И, прощаясь с доктором, бросил шутливо:
— Так что, Артем Исакович, лучше вам подальше от этой политики! Подальше от греха! Ну, до счастливой встречи!
Нельзя сказать, что Артем Исакович мечтал об этих встречах.
И вот, глядя в черное небо, пронизанное огнями, Артем Исакович вспоминал этот визит, вздыхал, думая: вот если бы какой-нибудь гостинец с неба попал в осиное гнездо, которое свили себе в городе эти никчемные люди, эти ожившие призраки прошлого, выползшие, как ужи, из всех углов, из всех щелей. Они шипят, гадят людям. Им, видишь, и больница уже мешает, на мозоли им наступила, должно быть… Выродки проклятые!
Вспомнил о своих. Как он теперь будет смотреть в глаза кладовщику? Не защитил его, не заступился как следует, когда того просто выгнали из комнаты, обозвали дураком. За что? За то, что отстаивал добро, отстаивал интересы больных… О Любке вспомнил. И в кого она только уродилась? Мать — старый добросовестный человек, сколько лет работает в больнице. Отец — доктор, тут же работал. Теперь где-то на фронте, в армии. А дочь — беспутная, лодырь, одна только и забота у нее, чтобы погулять да сытно поесть. Учится плохо, осталась на второй год на том же курсе в медицинском институте. С практической работой не справляется, способностей только и хватает на то, чтобы переписать какую-нибудь бумажку. Зато у нее безграничный запас сведений о разного фасона туфлях, блузках, о модных пластинках, танцах. И широкие планы насчет замужества. Не пропускала ни одного парня. И не то, чтобы серьезно увлекалась, а так, лишь бы кружить ему голову и самой быть занятой. Несколько раз говорил ее родителям: возьмитесь как следует за дочку, приучайте к жизни, к порядку, она же у вас не знает, как чулок заштопать, как иголку в руке держать. Но что ты с ними сделаешь? Отцу вечно некогда. А мать однажды сказала:
— Знаете, Артем Исакович, жили мы с вами в ее годы не так, тяжело жили. Да вам ли рассказывать, как мы выбивались в люди! Так пусть же хоть дети наши поживут и за нас! И отгуляют за нас, и натешатся за нас, за наши суровые молодые годы. Пусть хоть за нас полюбуются светом, молодыми годами насладятся!
Ну, что ты тут скажешь? По-своему она и права. Но не лежит к этому суровое сердце Артема Исаковича. Балуют они свою дочь, портят ее. Как же, единственная дочка, только ею и дышат. Вот у него единственный сын… И Артем Исакович проверяет себя, правильно ли он воспитывал сына. Кажется, правильно… Хороший сын, настоящим человеком стал, целой эскадрильей командовал перед войной. Где-то он теперь?
…А тем временем стало так светло, что хоть окурки собирай под окном. Вот негодяи, сколько раз им говорил, чтобы не сорили под окнами.
Яркие, нестерпимого блеска фонари повисли в небе. Бешено лаяли немецкие зенитки, захлебывались пулеметы. И вот началось. Прогремело раз и другой, и все слилось в грозных взрывах, в зловещих багровых вспышках. Вскоре низкие облачка начали наливаться золотистым багрянцем, который, казалось, набирался сил, пугливо трепетал, растекался все шире и шире и захватил половину небосвода. Должно быть, у моста возник большой пожар. Дальше с грохотом вздымались огненные фонтаны — повидимому, взрывались вагоны со снарядами. И уже металось огромное пламя, выбрасывая под самое небо снопы летящих искр. А вверху все гудело и гудело, и басовитый гул то ослабевал, то нарастал с новой силой.
— Так вам, так вам и надо, подлые твари! Что, не нравится? Поддайте, поддайте им жару, мои хлопчики, прижигайте им пятки, окаянным!
И когда, как ошалелые, захлебывались в глухом перестуке вражеские зенитки, Артем Исакович даже поднимался на цыпочках, силясь разглядеть в багровых отсветах ночного неба знакомые силуэты красных птиц, которые принесли на своих крыльях святую месть этим самонадеянным и тупым тварям. Его высохшие губы шептали: