— Курорт! — с восхищением сказал Александр Демьянович. Но на этом курорте очень досаждали комары. Они и днем не давали покоя, особенно в тенистых местах. А по вечерам от комаров не было спасения, хотя и разводили специальные костры, подкладывали в огонь сырой можжевельник, еловые лапки, сухую истлевшую березу, чтобы было побольше дыма. Комариный звон стоял над поляной, забирался в землянку, выводил людей из равновесия.
— Пристают проклятые, как тот фашист!
К комарам присоединился туман. Едва только солнце скрывалось за верхушками сосен, он наползал из болотных низин, окутывал землю, забирался и сюда на остров. То ли от этих студеных туманов, то ли от сырости, постоянно пронизывавшей стены землянки, здоровье комиссара сразу ухудшилось. Рана на ноге, которая к тому времени уже затянулась, так что комиссар уже мог ходить, снова открылась и начала гноиться. Незажившая еще рана на руке горела так, что пронизывала все тело острой, колючей болью. Комиссар ворочался на своих козлах всю ночь до зари, не мог уснуть, часто скрежетал зубами, чтобы не кричать от нестерпимой боли. Вызвали Надю, она внимательно оглядела рану и, выйдя из землянки, решительно посоветовала Мирону:
— Немедленно в больницу, иначе будет поздно. У него начинается гангрена.
Александр Демьянович сначала стал на дыбы, когда Мирон сказал ему о больнице.
— Я еще не сошел с ума, чтобы ложиться в немецкую больницу.
— Какая она немецкая! Там наши люди работают!
Комиссара отвезли ночью, доставили в больницу на рассвете.
Разбуженный Артем Исакович, узнав, что прибыли люди от Мирона, сам, чтобы не делать лишнего шума, не будить персонала, осторожно провел Александра Демьяновича в небольшую палату, где лежали четверо тяжело раненых, теперь уже понемногу выздоравливавших. Это была палата, которую доктор и некоторые близкие по больнице люди называли самой надежной. В эту палату он часто наведывался и отводил здесь душу. Тут можно было говорить обо всем, не таясь, не прячась от фашистского глаза, от полицейского уха… Сюда приходил он со своими обидами, забегал посоветоваться по тому или иному делу. В этой палате лежали самые секретные больные. Тут же Артем Исакович, сделал утром операцию Александру Демьяновичу. Руку пришлось ампутировать. После пережитой боли, бессонницы и всех волнений перед операцией Александр Демьянович совсем обессилел и, наконец, уснул. Спал он долго. Трое ближайших соседей по койкам присматривались к нему, интересовались, что это за новый человек появился в палате. И только четвертый, весь забинтованный, неподвижно лежал на своей постели около стены. Серое, землистое лицо этого человека, обросшее густой щетиной, не подавало никаких признаков жизни. На нем словно застыло нечто похожее не то на брезгливую усмешку, не то на какое-то недоумение. Только запавшие глаза светились живым блеском. Но они не обращали никакого внимания на то, что происходило вокруг, были ко всему равнодушны, безучастны. Взгляд словно был направлен внутрь, в себя. Человек лежал и будто приглядывался, прислушивался к себе, к тому, что осталось в душе и искалеченном теле после всех этих неожиданных приключений и событий. Человек был тяжело болен.
9
Немцы захватили Смоленск. Они трубили об этом ежедневно, кричали о большой победе, о близком конце войны. Но по тому, какое множество эшелонов с ранеными переправлялось из-за реки, Мирон понимал, что не так-то легко даются фашистам эти победы.
Гитлеровцы прилагали все силы, чтобы продвинуться дальше, подтягивали новые части, день и ночь шли тяжелые грузовика с техникой и боеприпасами. Железнодорожники сообщили, что на станции скопилось большое количество цистерн с бензином. Немцы не успевали по ночам перекачивать бензин шлангами на противоположный берег, а то и просто переливать его тут же в бочки, которые они затем перевозили по шоссейному мосту и там грузили в вагоны.
Неразгруженных цистерн собралось так много, что немцы, боясь налета авиации, проложили временную ветку от станции в лес, куда и загоняли эти цистерны, старательно маскируя их и самый подход к железной дороге.