Однако в один прекрасный день, после лекции, когда Александр собирал свои записи, молодой человек подошел к нему, вежливо поздоровался и задал несколько вопросов. Затем, не дав себе труда выслушать ответы преподавателя, он вдруг с какой-то неожиданной горячностью заявил, что Рембо — отступник, ренегат, предатель. «Никто иной, — говорил юноша, — не был так близок к тому, чтобы выработать, создать чрезвычайно мощный разрушительный язык, который был бы способен многократно увеличить разящую силу слов и взорвать весь мир подобно тому, как даже сравнительно небольшой заряд взрывчатки, заложенный в определенном месте, способен разрушить целое большое здание. Но он отступил, он обратил все в дикую насмешку, он бежал и скрылся, спрятался, нашел себе убежище в самой жалкой торговлишке! Предательство — вот что это было! Да, предательство! Отступничество! Но ничего! Ничего! Настанет день, и миру явится другой ангел-губитель!»
Юноша говорил с видимым усилием, как если бы он пахал землю. Александр видел, как искажались черты его лица, как кривился рот, как нервный тик заставлял дергаться веко, как в уголках губ появились легкие белые хлопья пены, как постепенно мутнел взор, словно глаза его заволакивал туман.
— Меня зовут Брюде, — наконец представился молодой человек, — Бенжамен Брюде. Я не студент, а вольнослушатель. Я верю в великую силу слов… я ищу…
Время от времени Александр встречал его в университете, а потом даже иногда захаживал с ним в кафе, чтобы пропустить стаканчик вина или выпить кружку пива. Брюде не относился к числу тех, кто задает своему собеседнику вопросы и со вниманием выслушивает ответы. Казалось, собеседник ему был нужен только для того, чтобы высказаться самому. Он произносил длинные монологи, всегда одинаковым, охрипшим, напряженным голосом, в котором иногда проскальзывали металлические нотки. С истинной страстью говорил он о литературе, о великой власти и выразительной силе языка, об авторах, чьи произведения он любил или ненавидел, причем с равной страстью он говорил и о своих предпочтениях, и о тех, кого презирал и считал мелким ничтожеством. Однако же о себе самом он не говорил практически ничего, что могло бы приоткрыть завесу его тайны, если таковая существовала.
Александр все же узнал, что Бенжамену Брюде двадцать лет, что он — единственный сын богатых родителей, дававших ему кругленькую сумму на содержание. Он жил в городе совсем один, снимал однокомнатную квартиру. И читал, читал, читал… читал с бешеной скоростью, словно его заставляло читать какое-то чувство азарта, какое-то стремление прочесть все уже ранее написанное… Многое из того, что ему попадалось под руку, он, едва начав читать, отбрасывал в сторону. Он часто увлекался творчеством какого-нибудь писателя, но столь же часто и быстро он и разочаровывался. И почему-то везде и во всем юноша усматривал отступничество, предательство, о чем говорил постоянно. Больше Александр о нем не знал ничего.
Однажды Александр спросил Бенжамена:
— А сами вы пишете?
Брюде ответил не сразу, а после минутного замешательства:
— Да, конечно! Но, — поспешил добавить он, — пока что это еще робкий детский лепет, невнятное бормотание…
Затем Брюде сказал, что пока не хочет, чтобы кто-нибудь прочел им написанное, но что он, несомненно, на правильном пути и что настанет день, когда его произведения превратятся в порох, к которому он поднесет пылающий фитиль.
Александр слушал откровения Брюде со смешанным чувством восхищения и беспокойства, словно находясь под воздействием неведомых чар или под гипнозом. Элен, позже тоже познакомившись с этим странным парнем, также призналась, что в его присутствии испытывает какое-то необъяснимое чувство тревоги. Она говорила, что этот юноша по природе своей — разрушитель, человек, способный сеять смерть и приносить несчастья. Она еще говорила, что подобные люди опасны, ибо они, словно заразные больные, могут передавать свою разрушительную силу другим. Вот почему она настоятельно советовала Александру держаться от него подальше, что и произошло постепенно, как бы само собой. Кстати, и сам Брюде, казалось, не стремился к дальнейшему сближению с профессором, а напротив, все больше и больше замыкался в себе, все больше обрекал себя на абсолютное одиночество. Он с каким-то остервенением писал целыми днями напролет и по ночам, запершись в маленькой комнатке, где окно было наглухо закрыто и где еще вдобавок были задернуты черные плотные гардины. Через несколько лет он опубликовал два сборника стихотворений и поэм, принесших ему некоторую известность; первый сборник носил название, которое можно было трактовать двояко: и как «Сильная рука», и как «Вооруженная поддержка», а второй назывался весьма недвусмысленно — «Динамит». Поэзия его, то отличавшаяся чрезвычайной экзальтированностью, то неистовой злобой, то бешеной яростью, произвела на некоторых молодых людей очень сильное впечатление, и они поспешили объявить себя его поклонниками и верными последователями его идей. Члены некой секты нигилистов, вовсе не опасной для общества, а просто тревожащей его покой, объявили Бенжамена Брюде своим лидером. Время от времени Александр получал по почте дерзкие послания, отправленные явно Бенжаменом: открытые письма, адресованные Папе Римскому, Президенту Франции, Господу Богу; а еще приходили посылочки, содержавшие то мраморную надгробную доску, то высушенную или мумифицированную жабу, то загадочную шкатулку с надписью, повелевающей никогда не открывать сей предмет, то какие-то рукописи, совершенно негодные для прочтения из-за того, что большинство слов в них было зачеркнуто. Теперь Брюде носил бороду, которая в сочетании с бледным лицом и лихорадочно горящим взором придавала ему сходство с Савонаролой. Длинный черный плащ, ниспадавший складками почти до пят, монашеские сандалии, завязанные ремешками на лодыжках, еще более усиливали необычность его внешнего вида. Годы шли, его речь становилась все более возбужденной, а злоба и ярость — все более неистовыми. Он то и дело принимался пророчествовать, предрекая разрушение мира, его гибель от огня.