Найдет ли Александр какие-то упоминания об этой первой встрече в рукописи, которую он упорно продолжал расшифровывать со всевозраставшими затруднениями, ибо почерк стал крайне неровен и неразборчив? Вполне вероятно, найдет, но пока никаких упоминаний об их беседе не встречалось, и Александр, сгорая от нетерпения, перелистал несколько страниц, проглядывая их мельком, но все его старания оказались пока что тщетны.
Осознав это, Александр вернулся назад и принялся изучать отрывок, в котором Брюде объявил о необходимости разрушения и расчленения языка, о необходимости заставить язык «выблевывать части речи и слова». Он утверждал, что в какой-то мере в подобную игру уже играли и до него, он признавал в качестве своих предшественников и сообщников таких авторов, как Селин, Эзра Паунд и Джойс, в особенности Джойс — автор «Поминок по Финнегану», но и тут он утверждал, что надо было им идти дальше, дробить слова, ломать синтаксис, сжигать и уничтожать смысл высказываний. И тогда, по его мнению, текст превратился бы в черный монолитный и непроницаемый блок, в агломерат различных составляющих его «веществ», расплавившихся и образовавших некий новый сплав в результате невиданного доселе по своей мощи пожара, и к этим «веществам» в том сплаве присоединились бы и мерзкие останки человеческой плоти: волосы, кости, зубы, жир… Целые страницы были исписаны текстами такого рода, все более «темными» по смыслу. Александр отметил про себя, что именно в тот период, когда излагались эти бредовые идеи, Брюде, пребывая в некоем подобии транса, лихорадочно излагал свои идеи не только в прозе, но и в поэзии; именно тогда он написал большинство из тех стихотворений и поэм, что были опубликованы несколько лет спустя в сборнике «Сильная рука», ставшем своеобразной библией секты юных нигилистов.
Подняв голову, Александр взглянул в окно… снег все еще шел, падал крупными хлопьями. Александр задался вопросом, намного ли увеличился слой снега на земле и не будет ли он сам вечером испытывать дополнительные трудности по дороге в отель. Быть может, произойдет то, что уже однажды привиделось ему во сне: будто снег накрыл белым саваном и город, и вообще весь мир. Если это произойдет, он станет пленником библиотеки, узником… он окажется в ней словно в коконе… и стенки этого кокона будут поглощать все звуки… и тогда наступит полнейшая, абсолютная тишина…
В который раз Александр вспомнил о доме, в котором провел детство, и об утонувшем в снегу садике, потому что во времена его детства, как ему казалось, зимы были более снежными и более суровыми, чем теперь. Он вновь увидел всю семью, собравшуюся в кухне, где в печи весело потрескивали дрова и было так тепло и уютно. Иногда там же сушили белье, и оно висело на толстых веревках, натянутых под потолком, а поверх рубашек и простыней красовались прищепки. В окно было видно, как падал и падал снег, укрывавший сад и огород толстым белым «одеялом». В этих воспоминаниях была странная… приятность, что ли, дарившая Александру радость, но была и грусть, потому что все его близкие уже умерли… Но однако же радость от этих воспоминаний перетягивала на чаше весов, и он вновь задался вопросом, не этого ли так не хватало Бенжамену Брюде. Быть может, юноша страдал от того, что не имел возможности с любовью, с нежностью и с грустью вспоминать простой деревенский дом, любивших друг друга членов семьи… Быть может, он испытывал сердечные муки потому, что не мог вспомнить, как падал за окнами снег и как снегом заносило весь сад. Все в его жизни было мрачным, горьким, все причиняло боль и обиду; словно из какой-то незаживающей раны текла черная кровь и заливала весь мир, окрашивая его в черный цвет.
Пять часов вечера. Уже ощущалось приближение ночи, ибо небо стало пепельно-серым, и на этом фоне была заметна легкая рябь от мягко скользивших к земле белых хлопьев. Александр увидел, как вдалеке между двумя рядами стеллажей прошла Марина, неся в руках стопку книг. Их взгляды на краткий миг встретились, и он был тронут тем, что она посмотрела в его сторону. Да, значит, она не забыла о его существовании, чего он втайне опасался, ведь, по сути, кто он для нее? Просто очень старый человек, живущий среди таких же старых и дряхлых, то есть ветхих книг… постепенно становящихся хрупкими… И он сам, и эти книги должны будут в один прекрасный день рассыпаться, превратиться в прах. Однако девушка не забывала о нем, хотя по отношению к нему она, вероятно, испытывала смешанные чувства… нечто вроде смеси жалости и отвращения… должно быть, при виде его она сама ощущала, что молодость и жизненные силы бьют в ней ключом, играют и горят, подобно тому, как горят и переливаются разноцветные огоньки иллюминации, что зажигают на холмах с приходом весны. Старость и смерть «предназначались» другим, существовали для других. Несомненно, она считала себя бессмертной или, скорее, просто не думала ни о старости, ни о смерти, ибо вся она была устремлена к жизни, к простому счастью существования в этом мире и к существованию в этом цветущем теле. Несомненно, она так же думала о возлюбленном, с которым она встретится вечером в какой-нибудь комнате или квартирке, снимаемой веселым студентом, где все стены оклеены театральными или киношными афишами, где повсюду в беспорядке громоздятся книги, а на полу и на стульях валяется разнообразная одежда. Он станет целовать ее в губы, его руки примутся ласкать ее голую спину под шерстяным свитером, в конце концов она стянет его через голову, а он «вытряхнет» ее из джинсов. Какова она обнаженная? О, разумеется, она очень красива; быть может, кое-где ее тело усыпано веснушками, как это свойственно рыжим (Александр не раз представлял себе эту картину, угадывая контуры девичьего тела под одеждой). Что касается его самого, то подобные действия он многократно совершал и с Элен, и с другими женщинами, но теперь он может совершать их лишь во сне. Вид молодых женщин его еще волновал, но желание постепенно ослабевало, пока не исчезло совсем, а тело… словно избавилось от какого-то естественного, присущего ему свойства или качества. В юности, по его мнению, была какая-то целостность, какая-то полнота, какая-то незаменимая благодать, которые составляли сущность, так сказать, и «субстанцию» красоты и любви. Эти неотъемлемые составляющие юности с годами, однако, словно «усыхали», рассыпались, становились хрупкими, «как старые книги, — пришло ему на ум, — да, как старые книги».