Именно тогда, как вспоминает Александр, он и видел Брюде в последний раз. Ему позвонил этот Марко и сообщил:
— Брюде желает вас видеть.
— Зачем?
— Не знаю. Он болен, прикован к постели.
— Хорошо, я приеду, вероятно, завтра.
— Нет, лучше бы сегодня вечером. Дело не терпит отлагательства.
— Ну хорошо, сегодня вечером. Договорились.
Квартира Брюде располагалась на четвертом этаже современного многоэтажного жилого дома, очень приличного, респектабельного с виду, «буржуазного», как определил его класс для себя Александр. Брюде принял его в комнате, где все окна были наглухо закрыты черными шторами. На стенах он заметил несколько полотен художников-сюрреалистов, рядом с ними красовались африканские маски, корчившие ужасные гримасы; в одну из стен был вбит гвоздь, и на нем на веревке болтался манекен, задрапированный в кусок ярко-красного бархата, но все равно было видно, что манекен женский. Брюде восседал на постели, опираясь на подушки, а вокруг него на кровати и на полу громоздились наваленные кучей какие-то коробки, книги, одежда и т. д., озаряемые каким-то зловеще-мертвенным зеленоватым светом ночника, стоявшего на тумбочке у изголовья. Александр обратил внимание на то, что Брюде находился в той же позе, в которой он был во время их встречи в лечебнице: одна рука, только что что-то писавшая, лежала на колене, в другой была судорожно зажата сигарета. В комнате стоял сильный запах табака, смешанный с затхлым душком «травки». При свете лампы лицо Брюде выглядело еще более бледным и истощенным, чем, быть может, было на самом деле; щеки ввалились, глаза запали, под ними лежали темные тени… а сами глаза горели лихорадочным огнем, как у больного, страдающего от сильного жара.
— Как вы себя чувствуете? — спросил Александр. — Вы изъявили желание меня видеть, и я пришел.
— Мне очень плохо, как и всегда, но это не имеет никакого значения. Я хотел вас видеть? Да, кажется… Да, я попросил Марко позвонить вам. Что же я хотел вам сказать? Не знаю… забыл… Ах да! Садитесь же… Я не выхожу из дому… не могу… Вы видели, какие лица у людей там, на улице? Это же лица мертвецов! По улицам ходят трупы! Глупые трупы! И такая ведь толкотня, такая давка! Кругом полным-полно мертвецов! И на улицах повсюду кровь… кровь… кровь… Не знаешь, куда ступить ногой! А еще повсюду снуют крысы, а вместе с ними по городу бродит чума. Но тем лучше! Грядет новый потоп!
И Брюде еще долго вещал в таком же духе, пристально глядя в глаза Александру; во взгляде его не было ничего, кроме ненависти. Затем он неожиданно спросил:
— Вы следите за ходом моей мысли?
— Мне это не очень удается, — сказал Александр, — но я вас внимательно слушаю.
— Вы меня слушаете! Вот это замечательно! Ну и дела! Почему вы меня всегда предавали, профессор?
— Предавал? Я вас предавал? — переспросил обескураженный Александр и попытался воззвать к остаткам разума Брюде: — Нет, ни о каком предательстве и речи быть не могло, дело было только в расхождении во взглядах, и все… Поймите же меня…
— А я говорю, что это было предательство!
Лицо Брюде стало мертвенно-бледным, его руки, лежавшие поверх одеяла, судорожно сжались в кулаки. В комнате воцарилась гнетущая тишина.
— Ну да ладно, не важно, — вдруг буркнул Брюде. — Я хотел сказать вам нечто важное… когда я уйду из этого мира — а я должен исчезнуть, и скоро, — так вот, я вам оставлю кое-что, нечто вроде дневника… я веду эти записи уже давно, мне кажется, я делал это всегда, сколько себя помню… Вы прочитаете его потом, позже… Вы увидите… вы еще увидите…
Александр, удивленный этим заявлением, едва не сказал: «А почему именно я? Почему вы оставляете свой дневник мне, если вы говорите, что я вас предал? Почему? Ведь у вас есть друзья…» Но он взял себя в руки и, чтобы избежать бесполезных споров и ссоры, сказал, что, конечно же, он прочтет все, что оставит ему его юный друг, но позже, как можно позже…