— Габсбурги — это те, которые ничего не забыли и ничему не научились? — тихо спросила Варвара под пафосный айн-цвай-драй экскурсовода.
— Те были Бурбонами, — шепнул он в ответ, — они с Габсбургами как раз враждовали. К временам Франца Бурбоны уже потеряли трон.
Она хихикнула:
— Смешная фамилия — Бурбоны. У нас в школе с такой задразнили бы!..
Экскурсовод бросил на них строгий австро-венгерский взгляд: казалось, сейчас он потребует их дневники и оставит без обеда. Киш тут же взял Варвару за руку и шагнул вперёд, прикрывая её собой от экскурсовода и давая последнему понять, что при любом замечании в адрес Варвары тот будет иметь дело с ним, Кишем.
Затем, для полноты впечатлений, они выслушали тот же рассказ в чешском варианте (ведь Франц прекрасно разговаривал и на чешском) — более мягком, без ностальгии по имперскому величию, но не лишённом исторических комплексов. И, купив на прощанье большие круглые значки с портретом Франца, вышли из музейного полумрака в дневное пекло.
— Возможно, он был гениальным писателем, — задумчиво произнесла Варвара, щурясь от яркого солнца. И, словно извиняясь за высказанную банальность, добавила: — Во всяком случае, это первое, что приходит в голову.
— Не исключено, — согласился Киш. — Но и не обязательно. Мы же не знаем, что было в его сгоревших бумагах. Если это были романы или рассказы, то что мешало ему напечатать их при жизни? Ведь что-то он опубликовал! Может, эти опубликованные рассказы были только для отвода глаз, чтобы скрыть нечто более важное? То, что составляло его истинную сущность? Вдруг это было что-то, связанное с его профессией — только противоположное? Помните того сельского католического священника, который оставил после себя рукопись, которую Вольтер назвал катехизисом атеизма?
— У него тоже была выдающаяся тень? — заинтересовалась она.
— Вроде бы нет, — сказал он, подумав, — иначе бы об этом непременно упомянули. Наверное, тень как тень. Скорей всего, длиннющая, как колокольня. Но я не об этом. Вдруг записи Франца были такой анархической бомбой? Представьте: юрист и — революционер! Законник, призывающий к мятежу!
— Я плохо знаю историю, — призналась она. — Но это же вроде бы не первый случай юриста-революционера — возьмите хотя бы Ленина или Керенского: несчастные люди…
— Франц тоже был несчастным, — напомнил он. — Но вы правы: одной революционностью тут не объяснишь. Да и, скорей всего, имперская канцелярия это бы вычислила — наверное, они и боялись чего-то в этом роде… Тогда, может, это было что-то вроде утопии — литературное произведение с социальным содержанием? Талантливое произведение с необычным взглядом на мироустройство? Вроде Мора или Кампанеллы, но в совершенно другом направлении?
— «В совершенно другом» — это антиутопия? — уточнила Варвара.
— Нет-нет-нет, — Киш категорически замотал головой, — утопия и антиутопия — это как раз одно и то же. И там, и там — вполне себе тотальный контроль всего и вся, вершители и исполнители, строгое кастовое общество с чётко дозированной системой прав, обязанностей и привилегий. Просто Платон, Кампанелла, Мор и Маркс с Энгельсом подают это как идеал, а, скажем, Замятин, Брэдбери, Оруэлл и Былинский — как ужас. Это просто две разные точки зрения на одно и то же гипотетическое устройство общества. Иногда до смешного: у Платона в идеальном государстве на высшей ступени стоят философы, а на нижней — рабы. Сам он был философом, и ему такое положение дел нравилось, а антиутопии написаны с позиции раба, откуда идиллия выглядит страшноватенько. Именно что написаны: собственно, это всего лишь два литературных жанра, причём второй — зеркальное отражение первого. Или, верней, антиутопия — это тень утопии, потому что не будь утопии, не возникла бы и антиутопия: вначале создавался некий идеал, пусть и ошибочный, и только потом стали появляться его разоблачения, и наоборот быть не могло: пока нечего разоблачать, разоблачение невозможно в принципе.