– Горячо надеюсь, – сказал наш жизнерадостный доктор, – что старик дотянет до Земли. Ну, а там… Статистика показывает, что число выздоравливающих после космической болезни колеблется между тридцатью пятью и сорока процентами. Все зависит от самого человека – найдет ли он в себе силы приспособиться и жить дальше.
– Похоже, что у старика сил совсем немного, – сказал я. – Ты не возражаешь, если я его навещу?
– Хочешь с ним поговорить? Бесполезно. Он просто не услышит.
– Как это не услышит? Не захочет отвечать – это понятно. Но не услышать…
– Да, не услышит. Самоуглубленность высшей степени. Он слышит только так называемые внутренние голоса. Такой беспорядочный, знаешь ли, хор.
Все же я пошел в лазарет, что-то как бы подталкивало меня, сам не понимаю, что это было. В лазарет я вплыл неудачно – ногами вперед. Пытаясь перевернуться, я оказался под потолком, как раз над койкой Морриса, и мельком перехватил его взгляд, направленный на меня, – все тот же безучастный взгляд. Оттолкнувшись от плафона, я опустился и сел на табурет, привинченный рядом с койкой.
Белое лицо Морриса было обращено ко мне в профиль, и это был поистине орлиный профиль с крючковатым носом, резко изогнутой черной бровью и круглым немигающим глазом.
– Доктор Моррис, – сказал я, глядя на него со смешанным чувством жалости и восхищения. – Моя фамилия Морозов, я второй пилот этого корабля.
Было похоже, что он, и верно, не услышал моих слов. Ни кивка, ни шевеления бровью, ни малейшего отзвука.
– Вы не хотите со мной говорить, – продолжал я, – но это ничего… надеюсь, что вы все-таки меня слышите…
И я заговорил о том, что с детства, с того дня, когда погиб «Севастополь», не дает мне покоя загадка Плутона, и о том, как высоко ценю его, доктора Морриса, труды и накидываюсь на любую информацию о них. И о том, что мой друг, бывший бортинженер Заостровцев, рассказывал мне, как нашел в дневниках своей матери, Надежды Илларионовны, интереснейшую запись о докторе Моррисе и его наблюдениях…
Круглый глаз моргнул. Я отчетливо видел, как дернулось морщинистое веко, раз, другой… Медленно, страшно медленно Юджин Моррис повернул голову немного набок и скосил на меня взгляд. Затем я услышал его голос, очень глухой, очень тихий, но не разобрал слов.
– Повторите, пожалуйста, – попросил я.
– Надежда Заостровцева, – чуть громче, с усилием выговорил он. – Вы ее знали?
– Мы были соседями в Москве, – сказал я. – Она погибла, когда мне было одиннадцать.
Он произнес еще что-то, и мне пришлось чуть ли не коснуться его губ ухом, чтобы расслышать:
– Что писала… обо мне?
Володя Заостровцев не раз пересказывал мне это место из записок матери, я его хорошо помнил. Но сейчас подумал, что не нужно старику эту запись полностью приводить, там начало было такое, что вряд ли бы ему понравилось.
«Маленький человечек с птичьей головой показался мне слишком болтливым, – так начиналась та запись. – Я подумала, что эта болтливость, суетливость его слов и движений – от неуверенности, от того, что его наблюдениям и выводам большинство планетологов не придает серьезного значения. Однако журнал наблюдений, который он вел аккуратнейшим образом и весьма подробно, заставил меня призадуматься. Возможно, „Дерево“ не оптический обман, и я готова поверить Моррису, что он его видел. Хотя, непонятно, почему не получились снимки. Готова поверить потому, что его мысли о некой цикличности роста „Дерева“ возникли не на пустом месте, а как бы вытекают из этих аккуратных записей, из наблюдений, которые он вел много лет. Почему все-таки не получаются снимки? Слабое пятнышко на последних фото трудно счесть за аргумент. Мне понравилась фанатическая преданность Морриса своей идее. Но какая же это идея? В чем ее суть? Допустим, на Плутоне действительно растут какие-то деревья-гиганты, – а дальше что?»
Я помнил хорошо эту запись и вот – пересказал ее Моррису, опустив, разумеется, начало. Он слушал – теперь-то я знал, что он слышит, – с неподвижным лицом, только слегка вздрагивали веки. На светло-зеленом фоне стены его лицо казалось гипсовой маской. За моей спиной что-то тихонько щелкало в аппарате, записывающем показания датчиков, которые Лютиков пристегнул к запястьям Морриса.
– Цикличность, да, да, – услышал я его голос, угасающий до полной невнятности. – В журнале есть… каждые пятнадцать… я предупреждал ее, нельзя… подождать, пока разрушится…