Хватит об этом. Морозов взглянул в иллюминатор. Внизу плеснуло море огней – это, наверно, Прага. Всплыли в памяти слова старой песни: «Поезд, вечер, огоньки, дальняя дорога, сердце ноет от тоски, на душе тревога…» Все правильно – вечер, огоньки. Все правильно, кроме тревоги. Нет у него на душе никакой тревоги. Просто не спится.
Он услышал громкий шепот откуда-то из кресел левого борта:
– Папа, знаешь, кто это? Вон, в третьем ряду…
– Тихо, Игорь. И не указывай пальцем.
– Это Алексей Морозов! Я сразу узнал.
– Да, пожалуй.
– Ух, вот здорово!
Еще бы, подумал Морозов, против воли прислушиваясь к горячему мальчишескому шепоту. Шутка ли, такое счастье привалило – лететь с самим Морозовым. С бесстрашным разведчиком космоса – и как там еще о нем писали?..
– Пап, а почему он давно в космос не ходит? Он ведь еще не старый.
– Не знаю, Игорь. Наверно, у него хватает дел на Земле. Ты поспи. Откинь кресло и спи.
Да, Игорь, верно говорит твой умный папа: дел на Земле хватает. Так уж получилось само собой: после той экспедиции на Плутон он, Алексей Морозов, был назначен командиром корабля и летал на дальних линиях, но постепенно и как бы незаметно оказался втянутым в земные дела. Международная федерация космонавтики и ее комитет по связи с внеземными цивилизациями, совет по тау-энергетике и еще пять-шесть высоких ведомств все чаще требовали его присутствия. Да еще работа с Лавровским над книгой… бесчисленные встречи и собрания… поездки за границу… Земные дела были как гири на ногах. «Алеша, так жить невозможно, – говорила Марта, – то ты в дальних рейсах, то заседаешь в своих комиссиях. Или одно, или другое – надо выбрать». Но и выбирать не пришлось: лет семь тому назад его пригласили в Учебный центр на должность заведующего кафедрой космической навигации. Начальник Космофлота посоветовал должность принять. Земное тяготение сработало окончательно.
После ночного дождя слабый парок поднимался с московских улиц, освещенных ранним солнцем. Еще только просыпалась Москва, еще не были забиты ее улицы электромобилями, и лишь один вертолет плыл в небе.
На машине, взятой в аэропорту, Морозов въехал во двор огромного старого дома. Это был двор его детства, ничто здесь не переменилось за сорок с лишним лет, и уборочный автомат, кажется, был все тот же. Автомат, разинув пасть мусоропровода, медленно катился навстречу, и Морозов подмигнул ему, как старому другу. Очень разрослись деревья на газонах, их листва была по-июньски молода и свежа.
А вот подъезд, в котором когда-то жили Заостровцевы. Уже тридцать лет прошло с того страшного дня, когда двое мальчишек – Вовка Заостровцев и он, Морозов, – смотрели тут передачу о посадке «Севастополя»… Бегут, бегут годы…
Он вошел в соседний подъезд и поднялся в лифте на девятый этаж. Отец отворил дверь. Они обнялись на пороге.
– Почему не предупредил? – спросил Михаил Анатольевич. – Впрочем, я знал, что ты сегодня прилетишь.
– Алешенька! – Мать вышла из спальни, Морозов поспешил к ней. – Родной мой, как давно я тебя не видела. – Она припала к его груди, и он погладил ее седеющую голову.
Из дорожной сумки Морозов вытащил букет красных и белых гвоздик, купленный перед отлетом из Вены, протянул отцу:
– Поздравляю тебя с шестидесятипятилетием.
– Спасибо, Алеша. Я тронут, что ты помнишь…
Бывало, что Морозов забывал поздравить родителей с семейными датами, но сегодняшнюю, круглую – он забыть не мог. Пока мать готовила на кухне завтрак, мужчины расположились в отцовском кабинете. Морозов оглядел полки с книгами, задерживая взгляд на знакомых с детства корешках. Книги были расставлены в том же порядке, что и много лет назад, да и все здесь – кресла и рабочий стол, кассеты с фильмами, ящички картотеки – занимало раз и навсегда определенные места. Прочность, устойчивость, основательность издавна поселились в этом просторном кабинете. Устойчивость являл собою и его хозяин: время не брало его почти, только как бы подсохла прямая фигура да сильно поредели волосы. В детстве Морозову казался отец очень высоким, да он и был высок, – а теперь Михаил Анатольевич на полголовы не дотягивал до роста сына.