Федор Чернышев вышел из диспетчерской и бочком, вежливо раздвигая толпу, направился к шлюзу. За ним поспешал его штурман.
— Виноват, — приговаривал Чернышев, прокладывая себе дорогу. — Посторонись, дружок. Что это сегодня набралось так много? Съезд профсоюзов, что ли, у вас?
— Здесь курсанты, Федор, — сказал руководитель практики, выходя ему навстречу.
— О! Здравствуй, Ян, — Чернышев широко улыбнулся старому товарищу. — Рад тебя видеть. Извини, нет времени поговорить, ухожу в рейс к Юпитеру.
Он двинулся дальше, курсанты расступались перед ним, и тут он, приметив Морозова, остановился.
— Алексей, ты?
— Да. — Лицо у Морозова было напряженное, он избегал смотреть на Чернышева.
— Когда на Землю собираешься?
— Вот, ждем рейсового…
— Захватишь письмо для Марты?
— Могу, — тихо ответил Морозов.
Чернышев порылся в карманах пилотской куртки, вытащил кассету, зарядил ее, поднес ко рту и начал наговаривать письмо. Вокруг тесно стояли и сидели люди. Чернышев ничего не замечал. Выпрямившись во весь свой гигантский рост, сбив с белокурой головы подшлемник, он говорил слова любви и нежности. Он говорил негромко, но в вестибюле вдруг умолкли разговоры, стало тихо, и в эту тишину отчетливо падало каждое слово чернышевского письма.
Запищали радиовызовы, замигал сигнальный огонек радиофона, вшитого в куртку Чернышева. Затем из динамика широкого оповещения прозвучала трель, требующая внимания. Сердитый голос диспетчера произнес:
— Командир Чернышев, почему задерживаете старт?
— Ничего не надо, ничего не важно, — продолжал говорить Чернышев, — только видеть тебя, только слышать твой голос…
Пожилой диспетчер выглянул из-за двери.
— Командир Чернышев, что это значит? Вы ломаете график полетов.
— Когда ты ходишь босиком по траве, я хочу быть травой… Когда ты смеешься, я хочу быть ветром, чтобы разнести твой смех на всю вселенную…
Диспетчер оторопело смотрел на Чернышева.
— Кончаю. Надо идти в рейс. До встречи, Марта!
Чернышев протянул кассету Морозову.
— Не потеряй, — сказал он. — Спрячь хорошенько.
Морозов стоял красный, растерянный под устремленными на него взглядами. Кассета словно бы обожгла руку, он поскорее сунул ее в карман.
Чернышев кивнул штурману, оба они скрылись в шлюзе. Диспетчер, пробормотав что-то о своенравии пилотов и о графике, тоже ушел к себе.
А часом позже курсанты, облаченные в скафандры обычного типа, гурьбой стояли у кромки космодрома Луна-2 в ожидании посадки на рейсовый корабль. Перед ними простиралась спекшаяся от плазмы равнина, залитая сильным светом прожекторов. Тут и там высились корабли. Оранжевыми жуками сновали по космодрому вездеходы, ползли транспортеры с грузами.
Солнце давно уже зашло, ледяная лунная ночь вступила в свои права. Невысоко над зубцами Апеннинского хребта стояла Земля, наполовину утонувшая в тени. На освещенной стороне ее огромного диска шла вечная игра облаков. Прекрасная переливчатая голубизна — на ней отдыхал глаз после утомительного черно-белого однообразия лунного мира.
Что поделывает сейчас там Буров? — подумал Морозов. Работает, должно быть, в вычислительном центре. Или спорит с Костей Веригиным, изобличая его в узости мышления и не давая бедному Косте рта раскрыть. А может, они бродят по саду Учебного центра втроем… с Мартой… Или, скорее всего, вчетвером — Марта в последнее время подружилась с Инной Храмцовой, миловидной хрупкой медичкой, к которой, стоит ей показаться на улице, со всех ног бегут кошки, обитающие в городке. В сумочке у Инны всегда припасена еда для кошек и белок, корм для голубей и скворцов, и собаки тоже ее обожают.
Они идут вчетвером, ребята острят наперебой, и тополя осыпают на них душистый пух, от которого щекочет в носу, и Марта посмеивается и защищает Костю от нападок Ильи. Вот они выходят на набережную, перед ними вечерний морской простор, и Марта глядит на далекий серп Луны и замирает при мысли о Федоре…
Федор Чернышев. Человек, посягнувший на святая святых — космофлотский график полетов. Черт, как он стоял, никого и ничего не замечая вокруг, и наговаривал письмо… Он, Морозов, не сумел бы так, куда там…
Морозов поднял левую руку, посмотрел на приборный щиток, прикрепленный к рукаву скафандра. Часы, компас, термометры, контроль дыхания. Все нормально. Температура тела тридцать шесть и шесть. Температура окружающей среды минус девяносто семь по Цельсию.
Ах, господин Андерс Цельсиус, почтенный вдумчивый швед, вы в тысяча семьсот каком-нибудь году, попивая кофе, размышляли, наверно, о будущем. Каким оно вам казалось, господин Цельсиус? Зеленым полем, по которому прыгают, как мячи, чугунные ядра шведских пушек? Пыльной дорогой, по которой топают тяжелые ботфорты? Уж наверное кто-то из ваших родственников, дядюшка например, какой-нибудь Карл-Густав Цельсий шел в цепи, нацеливаясь железным багинетом в брюхо моего пращура — какого-нибудь Гаврилы Морозова. А может, он был не Гаврилой, а моим тезкой — Алехой, и его погнали на войну, и он топал по пыльному проселку и орал по приказу капрала бодрящую песню… «Наши жены — ружья заряжены…» Впрочем, господин Цельсий, вас интересовало другое. Вы исследовали связь магнитной стрелки с полярными сияниями. Вы предложили стоградусную шкалу термометра. Только вы, сударь, за ноль взяли кипение, а за сто — замерзание. Хорошо, что ваш современник Карл Линней перевернул вашу шкалу вверх головой. Из своей обсерватории вы направляли на Луну астрономическую трубу, усовершенствованную мингером Христианом Гюйгенсом, — и, конечно, вам и в голову не приходило, что спустя три века на этой самой Луне будут жить люди… что в предшлюзовом вестибюле лунной столицы встанет, широко расставив ноги, белобрысый гигант-космонавт.
Нет, господин Цельсий, плохо вы мне помогаете. Совсем плохо…
На столе коротко прогудел видеофон. Буров не обратил на вызов никакого внимания. Он лежал на диване, закинув руки за шею, и думал. Весь день он сегодня не выходил из своей комнаты в общежитии. Ни на лекцию не пошел, ни в вычислительном центре не работал, ни к очередному самоэкзамену не готовился. Лежал и думал. Рядом, на низком столике, среди книг и пленок, стояла коробочка с ментоловыми пастилками — Буров грыз их одну за другой. Перед глазами у него висела огромная таблица, сделанная им самим и понятная ему одному. В эту таблицу было вложено многое: основные сведения из астрофизики, закодированные опять-таки самим Буровым разработанным кодом, проблемы «ближние» и «дальние» и сроки их изучения, и еще тут были знаки, отражающие «процесс самонаблюдения», и какие-то загадочные рисунки, о которых Веригин говорил, посмеиваясь, что это запись буровских сновидений.
Опять прогудел вызов. Буров выхватил из-под головы подушку, запустил ею в видеофон, но не попал. Он встал, и диван тотчас бесшумно убрался в стену.
Буров пошарил в стенном шкафу, вытащил дорожную сумку и поставил ее на стул. Затем сгреб рассыпанные по столу кассеты с микрофильмами, рабочие пленки и побросал их в сумку. Туда же отправился табулятор. Некоторое время Буров стоял в раздумье, перелистывая толстый том с крупным тиснением «ТАУ». В горле неприятно щипало: наглотался ментола. Потом, захлопнув книгу, Буров залез на стул и начал отшпиливать от таблицы кнопки.