Он говорил по-венгерски, но как-то не вполне: все слова на своих местах, но в этом его приподнятом, деликатном тоне, во всей его манере держаться было что-то гротескное. Голос напоминал дребезжание старой пластинки с танцевальной музыкой, а костюм составлял, вероятно, его единственную приличную одежду – так уж он в нем двигался, с такой осмотрительностью, только бы он не пострадал в этом – уже окраинном – районе.
– И как вам нравится жизнь в свободном мире? Когда вы приехали? – спросил он у Папаи, тут же прибавив: – Вы, конечно же, остаетесь?
И чуть ли не пируэт сделал вокруг своего зонтика, которым пользовался как тростью. Худшего адресата для этих вопросов и представить было нельзя: вместо вежливого, быть может, уклончивого и ничего не значащего ответа он получил жесткий хук слева, но прежде чем нанести его, Папаи успел еще и колкость выдать:
– Остаться тут? В стране, где даже кофе приличный сварить не могут? Нет, нет, никогда![35]
И тут же последовал подробный и основательный урок, преподать который этому пожилому господину он считал своим долгом: нет, этого допотопного, неизвестно откуда взявшегося персонажа в охотничьей шляпе никак нельзя было отпустить восвояси, обменявшись парой тактичных слов, – его нужно раз и навсегда поставить на место. И Папаи произнес короткую, но эффектную речь о нещадной эксплуатации английского рабочего класса, о скором падении Британской империи и упадке капитализма, о проходящих на английской территории учениях западногерманской армии, которые угрожают порядку в Европе, об атомной бомбе и европейском общем рынке, о Соединенных Штатах Америки и о военно-промышленном комплексе. Папаи знал, как расправляться с такими типами, как держать их подальше, – по крайней мере, он был убежден, что знает, и на этот раз его метод, похоже, сработал, потому что усатый человечек, приподняв свою шляпу с перышком, удалился чуть ли не бегом, а когда он исчез в переулке, Папаи, все еще глядя ему вслед, пробормотал себе под нос:
– Я знаю, кто тебя прислал.
Он снова схватил сына за руку, и они зашагали по Финчли-роуд в сторону аптеки, где он хотел купить лекарства жене и сыну, с которым за пару дней до этого произошел мелкий несчастный случай. И в этот момент запел, так уж вышло. Но еще до того, как это произошло, он кое-что сказал.
– Такие типы никогда случайно на улице не появляются, – заявил он с серьезным выражением лица, многозначительно глядя на сына. – Запомни это и никогда не забывай: этот безвредный на вид старикашка был не кто иной, как agent provocateur.
Он разговаривал с сыном как с равным, его вообще не интересовало, понимает ли тот, что он говорит. Когда они оставались один на один, он внезапно менял тон – как будто сын был не сыном, а его собственным alter ego; он не выбирал слов, говорил свободно, откровенно, открывал душу, признавался во всех своих грехах, во всем мелком, некрасивом, стыдном – впрочем, о моментах геройских, прекрасных и пылких он тоже рассказывал; его не интересовало, понимает ли сын хоть что-нибудь из всего этого, он обращался с ним как с главным наследником, которому, когда придет время, нужно будет знать, куда закопали семейные ценности: сколько сделать шагов от орехового дерева и в каком направлении. В кругу семьи, когда присутствовали и остальные, Папаи возвращался в норму, если можно назвать нормальной эту комичную, зловещую, игривую, нервную, фонтанирующую каламбурами, громогласную или молчаливую фигуру, способную внезапно прийти в исступление или поддаться глубокому страху; этот человек не имел никакого настоящего влияния на своих детей – всем в доме заправляла его жена: она вела хозяйство, договаривалась с владельцем квартиры, беседовала с молочником, поддерживала отношения с соседями, налаживала электричество, красила комнаты, покупала мебель, готовила завтрак, решала, как потратить каждую заработанную Папаи копейку. Папаи, несмотря на свои выдающиеся умственные способности и шутливый стиль – ведь он молниеносно все понимал, видел насквозь все проблемы, говорил на многих языках и в любой момент был готов к смелому, остроумному выпаду, – несмотря на все это, дома присутствовал главным образом своим отсутствием. Он был еще одним ребенком, самым большим, который иной раз развлекал остальных, иной раз терроризировал, а то становился начальником, которому слова поперек не скажи; его грузная фигура занимала довольно большое пространство в квартире, но это большое пространство в основном пустовало. Он умел осадить детей словом, обидеть их язвительным замечанием, как будто они ему соперники, мог дать затрещину, когда хотел их приструнить, но угрызений совести по этому поводу не испытывал. Его самого мать воспитывала пощечинами, а подчас и крепким пинком под зад или методичным битьем зонтиком по голове – так уж понимала свою задачу его овдовевшая мать, обожавшая единственного сына до самозабвения и вусмерть его избаловавшая, Маргит, которую так легко было разгневать и которая замерзла в ужасающих муках в Аушвице, оказавшись предметом врачебного эксперимента, когда, желая изучить воздействие, производимое на женское тело сильным холодом, один, так сказать, исследователь выгнал на территорию за пределами лагеря – при температуре гораздо ниже нуля – тридцать-сорок раздетых догола новоприбывших узниц. Папаи вырос без отца и сам по-настоящему так никогда и не научился им быть.
35
«Нет, нет, никогда» – лозунг громких кампаний за пересмотр условий Трианонского мирного договора по результатам Первой мировой войны, которые в Венгрии считали крайне несправедливыми: страна потеряла две трети своей бывшей территории, многие венгры оказались гражданами других стран – как, собственно, и отец автора, родившийся уже в Румынии. Борьба за пересмотр условий Трианонского договора отчасти способствовала тому, что Венгрия оказалась союзницей нацистской Германии во Второй мировой войне: по результатам организованных при поддержке Италии и Германии «арбитражей» в конце 1930-х годов Венгрия вернула себе большую часть отторгнутых территорий.