Во время обучения судебной психологии я усвоила, что у меня всегда должен оставаться путь к отступлению. Я должна знать, где находятся дверь и тревожная кнопка, и клиент никогда не должен находиться между мной и дверью.
Мэдисон села на стул, стоявший у двери, и уставилась на меня, словно измеряя меня взглядом. Я бы предпочла, чтобы она сидела на моем месте, дальше от двери, но тюремный персонал не хотел выпускать ее из поля зрения. За долю секунды я проанализировала несколько вещей: две двери, количество шагов от надзирателя до нас и свою зависимость от его наблюдения за нами в оживленном блоке защищенного заключения.
Заключенных помещают в такие блоки, если их нужно изолировать от окружающих ради их собственной безопасности из‑за характера их преступлений, проблем в отношениях с другими обитателями тюрьмы или иных факторов риска. Находясь под защитой, заключенные пребывают в своей камере 24 часа в сутки, и их выпускают только тогда, когда остальные заключенные заперты. Это создает целый вихрь различных трудностей: у заключенных, находящихся под защитой, нет возможности влиять на динамику в блоке путем участия в различных активностях, будь то зарядка или работа. Мне казалось, что это похоже на антисоциальную старшую школу, где у людей возникает множество проблем.
Когда Мэдисон села напротив меня, я задумалась о ее преступлениях, отсутствии зафиксированных случаев нападения на персонал, ее явной потребности в психотерапии, желании быть здесь, множестве сигналов высокого риска (например, суицидальные мысли клиента), полученных нами за прошедшие несколько недель, интенсивности ее аффекта и взгляда, а также успокаивающем присутствии тревожной кнопки на моем ремне. «Вас окружат с трех сторон на расстоянии полуметра, и сотрудники будут на месте уже через несколько секунд», – сказали мне во время вводного курса, и я убедилась, что это действительно так, когда случайно нажала тревожную кнопку и увидела бегущую ко мне толпу надзирателей. Это меня успокоило, и в тюрьме я всегда чувствовала себя в большей безопасности, чем просто в обществе. Разумеется, эта безопасность обеспечивалась путем сдерживания и контроля, причем даже самого персонала.
Аффект обычно определяют как внешнее выражение внутренних эмоций. Мы оцениваем аффект человека, чтобы понять его психическое состояние, а также насколько стабильно его текущее психическое функционирование. Мы определяем тип аффекта (злой, напуганный, встревоженный), его интенсивность, согласованность и уместность (например, человек может говорить о чем‑то пугающем, но при этом неуместно смеяться), реактивность (реакцию) человека, а также отклонения от базового уровня. Интенсивность аффекта иногда может свидетельствовать о трудных эмоциях, повышенном риске физического нападения и различных проблем (неуместный аффект часто указывает на наличие психического расстройства, например). Клиенты редко нападают на врачей, понимая, что мы хотим помочь, и они обычно помнят об этом, контролируя свое поведение. Тем не менее возможность нападения на врача не исключена, и мне известно о нескольких примечательных случаях, произошедших с моими коллегами судебными психологами.
Я сочла маловероятным, что Мэдисон попытается причинить мне вред, и решила продолжить. Работа в тюрьме внутри малообеспеченной ресурсами системы означала, что мне иногда приходилось нарушать правила. Если бы я этого не делала, я бы не виделась с клиентами из‑за нехватки места и времени.
«Мой парень бросил меня, – рявкнула Мэдисон, – но все нормально, мне нет до этого дела».
Она обхватила голову руками. В течение десяти минут она говорила отрывисто, переключаясь от злости к апатии и иногда оказываясь на грани уныния. Ей не удавалось оставаться в одном эмоциональном состоянии более нескольких секунд, и каждый раз, когда эмоция становилась сильной, она либо произносила защитное: «Все нормально, мне все равно», либо меняла тему, переключаясь на небрежное описание динамики в блоке или более выносимые для нее разговоры о проблемах с друзьями. Когда я отметила, что она испытывает целый комплекс сложных чувств, вызванных расставанием, она резко встала и попросила закончить сеанс.
Мы работали вместе с Мэдисон на протяжении месяцев, и ее нетерпимость к эмоциям не проходила. Она проявлялась в виде больших трудностей с доступом к любым внутренним состояниям (мыслям или чувствам). Любая просьба задуматься о том, какие чувства вызывало у нее то или иное событие, приводила к требованию завершить сеанс. Мэдисон не была способна заметить свои противоречивые чувства или испытать связный эмоциональный опыт, и вместо этого она резко переключалась между несколькими личностями. Эти личности просто были разными сторонами ее эмоционального опыта. Как и у большинства из нас, у Мэдисон были разные способы выражения эмоций и поведения. Иногда она казалась очень отстраненной, чаще всего – злой, а изредка – уязвимой. У людей, переживших комплексные травмы, обычно присутствует четкое разделение между частями личности, причем оно может быть до такой степени выраженным, что им становится трудно объединить разные свои личности, и им часто кажется, будто их опыт не поддается контролю (например, они быстро переключаются на свою разгневанную личность). В крайних случаях у человека развивается диссоциативное расстройство личности (ранее его называли расстройством множественной личности).