«Приехал я в Париж, сей мнимый центр человеческих знаний и вкусов. Все рассказы о здешнем совершенстве — сущая ложь». «Божество француза — деньги». «Искусство погибает. Религиозное чувство погибает… Запад гибнет». «На западе душа убывает… Совесть заменяется законом». «Мелкая, грязная среда мещанства как тина покрывает своей зеленью всю Францию». «Мещанство окончательная форма западной цивилизации». «Современное поколение имеет одного Бога — капитал». «Черствее и черствее становится жизнь; все мельчает и мелеет…». «Во внутренних европейских событиях, чем ближе к концу века, тем яснее «общеевропейской» делается только пошлость».
Как эти цитаты из Фонвизина, кн. Одоевского, Аксакова, Герцена, Гоголя и Розанова напоминают разговоры, которые так часто приходилось слышать в те годы от эмигрантов, даже от дам, наверное, ни Герцена, ни «Русских ночей» никогда не читавших.
Вместе с разочарованием в западе росло желание всем доказать, что, несмотря на теперешнее свое унижение, Россия духовно выше Европы и имеет особое, великое, мессианское призвание. Этот своеобразный эмигрантский «комплекс неполноценности» определяет характер новых идейных течений, начавших тогда возникать. В 1921 г. выдвигается группа евразийцев. В основном это наследники идей Данилевского и Леонтьева, наследники всего, что в русской мысли отталкивалось от демократического «мещанского» Запада и утверждало особый путь России. П. Савицкий, один из главных идеологов раннего евразийства, следующим образом определяет евразийскую генеалогию:
«Чтобы понять, в каком смысле на этих страницах говорится о выходе России из рамок современной европейской культуры, нужно обратиться к русскому прошлому, хотя бы недавнему. В русском 19-м веке явственно различимы два обособленных преемства. Одно обнимает занимающуюся в 30–40-х годах зарю русского религиозного творчества. Рождаясь из недр некоего древнего духа, с трудом преодолевая покровы окружающей среды, — религиозное озарение вспыхивает в позднем Гоголе, славянофилах. Окружающее не властно заглушить лучи. Брезжащий свет разгорается в творчестве Достоевского, Владимира Соловьева и тех, кто был и есть с ними. Как наследие 19-го века, Россия обретает достояние нравственно-совестной и богословской мысли, достояние, поистине составляющее, в выборе и сопоставлении — канон книг русских учительных… В развитии «европейской» культуры, в пределах 19-го века, — та совокупность писаний, которую мы именуем: «канон книг русских учительных», так же, как явление Иванова-Врубеля, по стилю и сущности, не имеет подобий… Зато имеет подобие иное преемство, сказывающееся в судьбах русской культуры: преемство, начатое просветителями-обличителями 18-го и первой половины 19-го века, идущее через Добролюбова, Писарева, Михайловского, к просветителям большевистской эпохи; преемство позитивного мировоззрения, идолопоклонства перед «наукой»; преемство не скепсиса только, а «нигилизма» в отношении к «вненаучным» началам человеческого бытия; преемство не улыбки авгуров, но громкого смеха кощунственных…
«Скажут, быть может: «два различных направления общественной мысли», сказав, ошибутся: не два направления, но два разных исторических образования, два раздельных исторических мира! К первопроповедникам христианства, к истокам, начальным моментам великого исторического цикла уводят проникающие Хомякова, и Достоевского, Леонтьева и Соловьева пафос и озарение. К поздним временам неверия (эпикурейского или коммунистического, безразлично), в периоды «просвещения», — достояние убывающих культур, — ведут мировоззрения нигилистически-«научные»…