Ekaterina Husser
Незамеченные. Часть первая
Незамеченные
Шумом
белым,
временами угрюмым,
под звон горьких рюмок,
под каким нынче трюмом
мы плывём навесу,
на ветру?
Пахнем кровью,
а не парфюмом.
Подумай.
Я прошу.
Подумай.
Почему?
Почему?
Почему?
Теперь я уши заткну,
как тогда.
По нутру
полосну,
как тогда
никто не хотел слушать,
искали смыслы получше,
полегче,
подальше от тверди.
Не мщу,
я этого не люблю,
но ценю,
когда отступлю,
а жизнь раз и тревожит,
расставить всё сможет-
всю суть, будто одну
и односложно
всю правду разом съёжит…
Наш век давно поношен,
когда мы не к лицу,
подобно беглецу,
но гордецу
в былине
отныне
остаться на чужом, на берегу.
Мы незамеченные есть и были,
нас редко били
и теперь совсем не изобьют.
Нас не узнают,
нас уже не узнают,
мимо пройдут
и это воровство похуже пытки,
когда утащат твоё имя прытко,
да с улыбкой.
И даже любопытно,
когда обратно доберусь,
вернусь,
вы вспомните всех тех,
кого не знали?
Безликих,
но великих!
И в печали
не забывайте, как их звали,
хоть раньше не встречали.
Их путь-
сплошная муть,
кнут, что нельзя согнуть
и за душой нечего взять,
что бы в лицо швырнуть,
помпезно в мир шагнуть!
Нет ничего,
кроме той истины,
что бьётся
высоко
и не достать своей рукой,
своей душой
без шума.
Ты замахни всего лишь пару рюмок,
да насладись нашей строкой.
Угрюмо.
Она не зря шла стороной.
Безумно.
Без триумфа.
По старой скользкой мостовой…
Имя
И забросила голову ввысь,
чтобы капли слетали в стороны,
а вокруг на меня псы
выли скалясь,
с цепей были сорваны.
Они к плоти моей рвались-
мной и будут те псы похоронены.
Мой удел зверя псом травить.
Моим именем и узаконенный.
Муза
Спасайте свои души.
Не нужно меня слушать.
Я не советчик в Гефсимании, в саду.
К свободе, к воле я не проведу.
Меня змий нежно душит,
но, если честно, неуклюже,
ему никак не поддаюсь.
Неправда это.
Не боюсь,
а брезгую.
Стыжусь?
Смеюсь!
К мольбам я равнодушен.
Мой срок давно отсужен,
когда весь год мне музой
каратель ваш служил.
Бессонница
По ночам не могу спать.
Я дала очень хрупкий завет:
Тихо жить и отныне молчать,
Ровно в девять гасить свет.
То ли бог простой, то ли жизнь
Взяли слово с меня навек.
То ли червь, то ли я мышь,
То-то больше не человек.
Не могу теперь днём спать.
Пред глазами глаза тех,
Кто не мог без меня встать,
Кто увидел вблизи мой бег.
Но пока не могу спать,
Пока стынет в груди гнев,
Имена буду их шептать,
Приглушая свой дикий рёв.
И до этой поры шаг
Боязливый, ты мне прости.
Поклянусь тебе: я не враг,
А заблудший в чужой степи.
В наш век
В наш век
уж слишком много прозы,
то длинной, то короткой.
Но, будто бы ковчег
нас подбирают строфы,
средь серых картотек
и быстрой перемоткой
минуя их занозы,
без дозы сквозь неврозы,
не ведая угрозы,
не прикрывая век,
ты чтишь любимый текст,
сплетённый рифмой. В плёсе
ковчег смешной уносит.
Зачем? Никто не спросит.
Все жаждут перемен…
Что будет завтра
Что будет завтра? Скажи.
Мне вот привиделось солнце,
Что потонуло в болотце.
А может всплывут миражи,
Жизни пустой витражи,
Что так же тяжко жуётся,
Сделаешь вдох — разобьётся
И задохнётся в пыли.
А что сегодня? Спроси.
Кто-то в лицо рассмеётся.
И всё сначала начнётся…
Но терпение побереги.
Рождество
Дай книгу. Тебе почитаю,
пока за окном ветвь качает
сухую и гиблую. Знаю.
Сегодня трепещет в ветру
весь город.
Не стихнет к утру.
Учить я тебя не хочу,
вновь грущу