Велимир одной рукой вцепился животному в гриву, второй охаживал ее плеткой по крупу то с одной, то с другой стороны. Разгоряченный, исходящий паром, с бугрившимися мышцами на широкой груди. Я таяла, представляя, как еще недавно он прижимал к ней меня… И от этой безвольности становилось по-настоящему жутко. Вот когда захотелось бежать, сломя голову! Прочь! Туда, где не вспыхнет и тени надежды, что я сейчас лелеяла. Быть рядом с тем, с кем хочется, а не с угрюмым и постылым Ольгердом! Разве я имела на это право?!
В тот день я так и не дошла на кухню. Убежала к себе: вихрем ворвалась в комнату, захлопнула дверь и прижалась к ней спиной, будто кто-то гнался следом. Сердце барабанило в ушах, руки тряслись, колени дрожали. Я чувствовала себя сумасшедшей! Может, так оно и было? В любом случае, с этого дня я запретила себе чувствовать. Старалась и впрямь превратиться в механическую куклу.
Время шло – дни сменялись днями. Солнце светило все неохотнее, чаще уступая небо черным косматым тучам. Скоро, из них повалили ледяные горошины, а потом, пряча черноту земли под легким ковром, посыпались снежинки. Я смотрела в окно и не понимала, почему из дома до сих пор нет вестей? Уже прошел почти месяц, а ни мама, ни Ольгерд не давали знать, когда приедут за мной. Неужели, они не получили телеграммы? Могло ли быть, чтобы она затерялась неведомо где? И ради этого Велимир рисковал жизнью, чтобы на телеграфной станции его подвиг оставили втуне?
Когда мысли о доме стали приносить мне только тревогу, Велимир перестал притворяться больным. Теперь он снова делил со мной завтраки, обеды и ужины, не спускаясь разве что к послеобеденному чаю. Но и в те редкие часы, что мы проводили вместе, он старался говорить сухо и не смотреть в мою сторону. Зато неизменно оставлял букеты лилий у моей двери после ужина. Этот штрих будоражил, и вместе с тем стал для меня привычным ритуалом – войти в комнату с прижатыми к груди цветочными звездами, напиться их аромата и уснуть, сжимая в руке одну из них… В эти минуты я была счастлива, в остальное же время только и делала, что изводила себя.
Отрешиться от чувств – это было легко представить только в минуту отчаянья. Теперь же сдержанность Велимира стала для меня пыткой. Так и хотелось ухватить его за руку, заглянуть в глаза. Сказать, что не перенесу этой холодности. И если он не хочет, чтобы я замерзла окончательно, пусть немедленно перестанет меня изводить! Пусть снова станет ласковым, живым… Я стыдилась себя, своих мыслей и желаний, но ничего не могла поделать. Стоило ему ненадолго задержаться на мне взглядом, как сердце норовило подпрыгнуть к горлу, а на губах сама собой расползалась улыбка. Да, я бы хотела всегда улыбаться для него…
Может, от напускной строгости дорогого человека каждую ночь теперь мне снились кошмары. Не такие яркие, как сон про Эрвина, а что-то бесформенное, но гадкое. Я вскакивала среди ночи от собственных криков и потом до утра не смыкала глаз.
Когда же перестала надеяться, что узнаю истинную причину затвора хозяина замка, он сам обнаружил себя.
- Я должен объясниться, - сказал он мне вдогонку, когда я поднималась по ступеням в свою комнату. Обед только что кончился, и теперь я снова могла запереться наедине с собой и мыслями, становившимися всё мрачнее.
Я вздрогнула. Голос Велимира показался холодным, будто чем-то провинилась перед ним. Неужели, сейчас предстояло выслушать отповедь о приличиях? Я не верила. Унимала разгоравшийся в груди пожар и в который раз корила себя за опрометчивый поступок. Вот только отвернуться тогда – и то было для меня немыслимым! Не подоспей на выручку Эрвин, я даже боялась представить, на что отчаялась бы!
- К тому же за мной остался должок, - снова заговорил Велимир. На этот раз слова зазвучали мягче. Мне даже почудилось, что голос его подрагивал. – Я так и не показал вам библиотеку.
- Я бы с удовольствием на нее посмотрела. - Я оживилась. Хотелось говорить и говорить: спрашивать, получать ответы и снова улыбаться. - Мне было бы легче переносить ожидание, будь под рукой книга.