– Кстати, – Коротков с подозрением уставился на Настю, – что-то ты больно веселая от начальника прискакала. Вы что, общий язык нашли?
– Ну прямо-таки! – Настя с размаху плюхнулась на стул, вытащила из Юриной пачки сигарету и с наслаждением закурила. – С точностью до наоборот. Я ему нахамила.
– Ты?! Никогда не поверю, – в голосе Короткова прозвучала такая убежденность, словно он отстаивал справедливость совершенно очевидного факта, который не может быть оспорен никогда и ни при каких обстоятельствах.
– Честное пионерское. Ты знаешь, я пока у Афони сидела, вдруг вспомнила, что у меня вчера был день рождения. Мне исполнился сорок один год. Ты понимаешь, Юрик? Сорок один! Я же пятый десяток разменяла! И что же я, как девчонка-малолетка, всех боюсь? Начальников боюсь, родителей боюсь, даже просто людей на улице боюсь, а вдруг меня кто-нибудь обидит, оскорбит, нахамит мне? Ну сколько же можно всех и всего бояться, а? Что я, рассыплюсь оттого, что на меня кто-то наорет? Да пусть орут, пусть ругаются, с меня даже волосок не упадет. И так мне легко стало в эту секунду – ты представить себе не можешь! Словно груз с плеч упал. Вот я на радостях и брякнула ему то, что думала. Конечно, не надо было, зря я это сделала. Но зато сколько удовольствия получила!
– И что же ты ему сказала? – поинтересовался Юра.
– Не скажу. Напомнила кое-что из нашего общего университетского прошлого.
– А-а-а, понятно. Ну и он что?
– Ничего. Рожа вытянулась, как стираный чулок. И речь отнялась. Пока он в себя приходил, я успела слинять. У тебя еще много дел?
– Аська, нашу работу никогда до конца не переделаешь. Поэтому главное в нашей работе что?
– Что? – послушно переспросила она.
– Умение вовремя поставить точку и уйти домой. Катись, пиши свой план, я пока Зарубина найду.
Через двадцать минут Настя принесла Афанасьеву отпечатанный на лазерном принтере план работы по версии.
– Разрешите, Вячеслав Михайлович? – Она вошла в кабинет начальника, стараясь не поднимать глаза выше отполированной поверхности стола для совещаний. – Вот план, как вы велели.
Афанасьев молча взял бумагу, пробежал ее глазами, положил на стол. Настя уже горько раскаивалась в своей несдержанности, потому что понимала: начальник не знает, как себя вести с ней. То ли по-прежнему хамить и разговаривать, как с нерадивой подчиненной, то ли признать в ней однокурсницу и взять более дружеский тон, то ли избрать что-нибудь третье, вроде нейтральной холодной вежливости, дескать, так уж и быть, орать на тебя я не буду, но и дистанцию сокращать не собираюсь, все-таки хозяин, то бишь начальник, здесь я.
– Я могу идти? – спросила Настя, не дождавшись словесной реакции полковника на свое появление.
Тот по-прежнему молча кивнул и с деловым видом принялся рыться в сейфе. Осторожно попятившись, Настя нащупала дверную ручку и тихонько выскользнула в коридор.
– У тебя есть детские фотографии?
Вопрос был неопасным, но все равно неприятно резанул Виктора. Детские фотографии! Они остались дома, у родителей, в Камышове. Но если бы они были здесь, все равно их нельзя было бы показывать Юле. Слишком заметна разница между тем лицом, которое у него было когда-то, и тем, которое он носит сейчас. Между десятилетним мальчиком и тридцатитрехлетним мужчиной общего, конечно, не так уж много, но ни при каком раскладе курносый нос не может превратиться в горбатый, а округлый подбородок – в раздвоенный с ямочкой.
– Есть, наверное, где-то у родителей, – ответил он как можно небрежнее.
– А студенческие? – не отставала девушка.
Ха, студенческие! Можно подумать, он студентом был! Техникум закончил и на этом с учебой завязал. Но легенда есть легенда, и согласно ей Виктор Слуцевич закончил какой-то коммерческий институт по какой-то невнятной специальности, которую давно и прочно забыл, ибо к его нынешней работе эта специальность никакого отношения не имела. Диплом у него, естественно, был, корочки он получил в комплекте вместе с новым паспортом, водительскими правами и еще целой кучей бумажек.
– Да нет же, детка, я свои изображения не коллекционирую. Зачем тебе мои фотографии?
– Хочу посмотреть, каким ты был раньше.
– Зачем?
– Просто интересно.
– Не понимаю, – Виктор пожал плечами, – какой интерес копаться в прошлом человека? Ты же сегодня общаешься со мной сегодняшним, а не с тем, каким я был когда-то. Так какая тебе разница, каким я был?
– Никакой, – легко согласилась Юля, и Виктор с удивлением заметил, что произнесла она это с явным облегчением. Ну и девчонка! И что у нее в голове делается, хотел бы он знать. Смотреть детские и юношеские фотографии ей явно неинтересно, тогда зачем спрашивала?
Сегодня после ужина в ресторане он пригласил Юлю к себе домой. Девушка спокойно согласилась, но в ней было столько прохладного равнодушия, что Виктор засомневался, а понимает ли она вообще, что означает ее готовность пойти в гости к малознакомому, в сущности, мужчине, который оказывает ей столь явные знаки сексуального внимания, что их невозможно даже при самой буйной фантазии принять за желание вместе почитать Шекспира или послушать за чашечкой кофе концерт для фортепиано с оркестром. Вот уже полчаса они находятся в его квартире, Юля сидит на диване, забравшись на него с ногами и свернувшись гибким клубочком, не отстраняется, когда Виктор прикасается то к ее плечу, то к руке, то к бедру, не вздрагивает, но и не дает понять, что ждет продолжения. Словно ей абсолютно безразлично, потащит он ее в постель или нет. Охотно поддерживает разговор, но не предпринимает ни малейших попыток оживить его, когда тема внезапно иссякает и повисает глухая пауза. Не задает никаких вопросов. Только вот про фотографии спросила, и то непонятно зачем, ведь очевидно же, что смотреть снимки ей не хочется.
– Ну, как тебе мое жилье? – поинтересовался Виктор.
Юля лениво повернула голову, обвела глазами комнату.
– Уютно, – с легкой улыбкой сказала она. – Но несовременно как-то. Сейчас мало у кого встречается такой вкус, как у тебя. Ты принципиально придерживаешься классики или это эпатаж? Не хочешь быть как все?
Ох ты елки-палки! Знала бы она… Виктору нравились чистые четкие линии стиля «модерн», он мечтал о том, чтобы у него был свой дом, оформленный в вызывающе ярких тонах, весь в металле, стекле и пластике. Если столик – то непременно на одной тонкой ножке и со стеклянной столешницей, ни в коем случае не округлой формы. Кресла и диваны с прямоугольными спинками, обитые черной и белой кожей. В ванной комнате – черная с белым плитка. Стены – синие или фиолетовые. Черный потолок. Ядовито-красная кухня. Оригинальные напольные светильники. И все по дизайну и материалам должно быть легким, воздушным и обязательно с острыми углами. Таким видел свой дом Юрка Симонов, и именно поэтому квартира Виктора Слуцевича оказалась прямой противоположностью. Темные приглушенные тона, тяжелая классическая мебель из натурального дерева, тяжелые мягкие кресла и диван, плотные шторы, почти не пропускающие дневной свет. Он ненавидел свое жилище и в то же время чувствовал, что привыкает к нему, и даже что-то внутри его самого начинает меняться, становится более приглушенным, менее вызывающим. Одновременно с раздражением обстановка в квартире странным образом вызывала в нем чувство покоя и надежности. Сюда не хотелось приглашать гостей, устраивать шумные сборища с выпивкой и девочками. Здесь ему хотелось часами сидеть неподвижно, уставившись в телевизор или в книгу. И это тоже было новым в его жизни. Энергичный, мобильный, ни секунды не сидящий на месте Юрка Симонов медленно умирал в нем. А кто рождался вместо него? Неизвестно. Он инстинктивно противился рождению и формированию этого нового существа внутри себя, поэтому за полгода так и не сделал того, что велел ему тот умник – специалист-психолог. Не завел новых друзей, не обзавелся постоянной женщиной. «Новую жизнь нужно создавать, конструировать сознательно и целенаправленно, – поучал тот. – Жизнь – это не только биологический процесс, состоящий из сна, принятия пищи, отправления естественных потребностей и секса. Жизнь – это твой круг общения, совместные посиделки, участие в делах твоих друзей, отношения с женщиной. Это все то, что рождает общие интересы, общие разговоры и впоследствии – общие воспоминания. Ты должен жить так, чтобы самое позднее через год иметь возможность по любому поводу рассказать случай из своей жизни. Из новой, заметь себе, жизни, а не из той, прежней. Ты должен за год набить свою записную книжку новыми телефонами, а свою жизнь – переживаниями, событиями и фактами, которые полноценно заменят переживания, события и факты предыдущих тридцати лет».