О сущности оседлавшего массы аппаратного переворота Ельцина недвусмысленно свидетельствует и его отношение к действительно революционно-демократическим силам в их борьбе с местной партноменклатурой. Настоящие диссиденты Гамсахурдиа, Эльчибей, Тер-Петросян, Ландсбергис были чужды новому хозяину Кремля, изначально сделавшему ставку не на сохранение у власти этих демократов и сотрудничество с ними, а на возвращение к власти партийных, а в случае с Шеварнадзе и Алиевым — гебистских кадров. Точно также «демократический» Кремль сделал ставку на поддержку не демократическо-исламских сил в Таджикистане, настойчиво искавших союза с ним, а партаппаратчика Рахмона, опирающегося на откровенный криминал. О генерале Дудаеве, возглавившем революцию в одной из республик РСФСР, не признавшей над собой власть новой, отдельной от Союза России, нечего и говорить. О причине и последствиях войн в Чечне еще предстоит отдельный разговор, однако, в данном случае следует отметить, что Дудаев, помимо прочего, явно был неприемлем для Ельцина по тем же причинам, что и Гамсахурдиа — изначально бывший секретарь Свердовского обкома КПСС делал ставку на отношения с проверенными партийными кадрами, будь то в союзных республиках или внутри самой России.
Джохар Дудаев (фото)
Говорить о ельцинской аппаратной революции как о русской национальной также не приходится. Да, действительно, Ельцин высоко поднял бело-сине-красный флаг, передав его потом чекисту Путину, что, скорее всего, окончательно убило его как национально-революционное знамя, в частности, власовского движения, использование которого ему не могли простить советские реваншисты. Однако русской национальной революцией ельцинский аппаратно-популистский переворот не был ни в одном из двух возможных смыслов.
Первый такой смысл, крайне уязвимый идеологически, предполагал демонтаж всего советского как нароста на теле «исторической России», подлежащей восстановлению. По примеру восточноевропейских революций это требовало лидерства в них действительно антисистемных лидеров — диссидентов и политзаключенных, а также проведения не только люстрации но и реституции. В таком случае советской элите пришлось бы уступить и власть, и собственность действительно свежей крови, а именно местным антисоветчикам и потомкам русской белой эмиграции. Естественно, это было совершенно невозможно в ситуации, когда «революцию» возглавил партаппаратчик, собирающийся править, опираясь на таких же перекрасившихся партаппаратчиков и в союзе с ними, а советские диссидентские круги были замкнуты на теневую власть КГБ, а не зарубежную антисоветскую эмиграцию. Справедливости ради, надо отметить, что последняя не проявила никакой инициативы в возврате себе своей страны, что и понятно — это было уже не первое-второе ее поколение, а третье, ассимилированное на чужбине, не желающее что-либо кардинально менять, да и не знающее, как это делать. В ней на тот момент был человек, обладавший потенциалом возглавить такую борьбу — Александр Солженицын, но он упустил свой шанс остаться в истории чем-то большим, чем автором антисоветской беллетристики, закончившим свою жизнь подпевая неосоветскому чекистско-мафиозному режиму.
Второй — это понимание и строительство новой России как национального государства русского народа, впервые за всю ее историю и аналогично тому, как большинство других союзных республик стали строиться как национальные государства их титульных наций. В случае с РФ оснований для этого было не меньше, так как удельный вес русских в ней был большим, чем в ряде других союзных республик вроде Казахстана — 82 %. Конечно, можно услышать немало возражений против этого сценария, начиная с того, что в составе РФ было множество национальных республик. Однако из 22 таковых менее, чем в половине титульные нации составляли явное большинство, и как раз в тот момент, на волне романтического оптимизма, отталкиваясь от честной национальной логики, с ними можно было определиться, исходя из желания или нежелания этих наций оставаться в составе России, а также численности в них русских. Если бы Россия поставила интересы последних во главу угла, с теми республиками, где они составляют значительную часть населения, можно было договориться об особом статусе при условии их внутренней двухобщинности, в республиках с чисто символической численностью титульной нации им можно было дать широкую общинную автономию, в то время как республики с минимальной численностью русских вроде Чечни не было никакого смысла удерживать в новом национальном государстве, за вычетом районов компактного проживания в них русских.