Наиболее последовательные адепты доктрины российской нации предлагали упразднить республики, перейдя к единообразному территориальному делению страны, как это делал лидер ЛДПР Владимир Жириновский, ещё в начале 90-х годов призывавший отменить и республики, и графу национальность в паспортах. Но такой подход наталкивался на сопротивление в республиках, национальное самосознание в которых на тот момент было весьма сильно. Что неудивительно, ведь тот же Жириновский никогда не скрывал, что предлагаемая им губернизация и денационализация, точнее, деэтнизация России, имеет целью превратить всех россиян в русских в культурно-государственном смысле. Именно такое понимание российской нации со временем де-факто возобладало, хотя де-юре на момент написания этого текста российские республики продолжают существовать, сохраняя свои национальные атрибуты.
Была ли возможна модель развития «российской нации», альтернативная ее пониманию как «нации русской культуры и языка»? Теоретически, да, если бы она выстраивалась снизу по американскому типу как конгломерат представленных в ней сообществ со своими идентичностями и интересами, которые объединяются через общественный договор, конституцию и согражданство. Надо сказать, что когда в середине нулевых годов идеолог Кремля Владислав Сурков начал создавать широкую коалицию сопротивления фантомному для тогдашней России Майдану, могло возникнуть впечатление, что он видит российскую нацию именно так.
По крайней мере, тогда наряду с лояльными Кремлю русскими национал-патриотами, была предпринята попытка диалога с неформальным исламским движением на платформе развития исламской общины в рамках российского государства и гражданского общества. В один из лагерей на Селигере приезжал читать лекцию идеолог украинских националистов Дмитрий Корчинский, а на конференцию евразийских традиционалистов, устроенную в Москве, естественно, с санкции Кремля, прибыл один из участников первой чеченской войны и идеолог независимой, но негосударственной, а родоплеменной Чечни Хож-Ахмет Нухаев.
Владислав Сурков (фото)
Могло показаться, что Кремль в противостоянии с глобалистскими «цветными революциями» выступает за многоцветную Евразию и союз различных национал-традиционалистских сил в диапазоне от русско-православных и российско-исламских до чеченско-изоляционистских и украинских национал-христианских. Однако очень быстро те русские националисты, которые рассчитывали на сотрудничество с властью, попали в опалу, заигрывания с российским исламскими активистами закончились их исходом из страны, Нухаева обвинили в финансировании чеченских террористов и убийстве Пола Хлебникова, а Корчинского объявили в международный розыск.
Процесс редукции сурковской «российской нации» до восторженных верноподданных Кремля без своих ценностей и интересов совпал с курсом на ресоветизацию российского общества, точнее, на утверждение неосоветизма. И тут важно понять, о чем идет речь.
В советизме надо выделять две составляющие — то, что он хотел делать и то, что он делал объективно. О целях советизма уже говорилось достаточно — они были глобальными, мессианскими и утопическими. Однако так как его машина и режим в полной мере утвердились и работали в СССР, то есть, на территории бывшей Российской империи, на ней и в отношении ее населения они решали исторические задачи вне зависимости от того, как те соотносились с марксизмом-ленинизмом.
Надо понимать, что объективно переход от условно традиционного общества к современному характеризуется централизацией, стандартизацией и унификацией. Процесс этот повсеместный, и вопрос заключается в том, насколько жестко, последовательно, бескомпромиссно он происходит, сколько занимает времени, какими средствами достигается. В германоязычных и в первую очередь англо-саксонских странах ему были заданы достаточно ограниченные рамки, видимо, сочетанием традиций общего права и протестантизма. Во Франции была обкатана максимально радикальная для своего времени якобинская парадигма такой модернизации, в которой и черпали свое вдохновение Ленин и другие русские большевики. Ее им удалось довести до апофеоза в стране, в которой в отличие от Франции вообще практически отсутствовала правовая традиция в ее западном понимании, то есть, как традиция признания права, а не просто формального законнического регулирования.