В этом смысле проблема несостоявшегося великорусского возрождения тесно связана с другой темой — несостоявшегося возрождения старообрядчества в целом и политического старообрядчества в частности. Если точкой отсчета кризиса и перерождения Великороссии рассматривать Никоновские реформы (хотя на самом деле, ей следует считать победу асабийи Романовых над несостоявшейся великорусской национальной революцией), то именно возврат к московскому древлеправославию должен был стать религиозной программой великорусского антиимперского национализма, а политические выводы из него — основой новой национальной политической теологии, по сути сформулированной Цымбурским. Однако именно этот потенциал старообрядчества как платформы великорусской национальной реставрации был нейтрализован, в том числе теми, кто увел его в сторону белого или даже красного имперства. В итоге вместо великорусской теологии сопротивления империи отчуждения, как в ее белой, так и в ее красной формах, старообрядчество превратилось в фольклорную «духовность», которую можно пристегивать хоть к мифологии «исторической России до 1917 года», хоть к откровенному сталинизму.
Тот факт, что великорусское возрождение не сумело состояться тогда, когда для этого представилась оптимальная возможность, а «русскую идею» снова унесло в имперство и «русский мир», заставляет задаться принципиальным вопросом о «национальной годности великороссов». Сформировавшееся в зоне колонизации выходцами из древней Руси северо-восточных окраин Европы новое креольское население уже отличалось от обоих субстратов, на основе которых оно формировалось — древнеруського и автохтонного. Стихийно в этом миксе формировалась этнокультурная специфика того, что было принято называть великорусской народностью. Владимиро-суздальская и впоследствии московская княжеская («гибеллинская») модель политической организации, усиленная вассальной зависимостью от ордынских ханов, дававших великорусским князьям карт-бланш на абсолютное господство над своими подданными и требовавших обеспечивать их абсолютную покорность как причина всесилия князя и слабости родовой аристократии и горожан; северная специфика будь то в отношении климата и хозяйствования, лингвистического развития (теория Зализняка), этнообразующих элементов (балто-финских со скандинавским влиянием), особого типа религиозности; культурное и политическое влияние Востока на стадии формирования централизованной государственности (Орда, Османы, опосредованно Персия) — все это делало Великую Русь самобытным феноменом, отличающимся от Малой Руси не меньше, чем американцы отличаются от англичан, а скорее даже, чем латиноамериканцы отличались от испанцев и португальцев.
Эдуард Лимонов-Савенко (фото)
Однако в отличие от северо- или латиноамериканцев великорусы так и не смогли разорвать пуповину духовного колониализма своего «Эспанидада» и сформироваться в качестве самостоятельной нации. И попытаться понять причины этого сегодня крайне важно.
Вспомним в связи с этим, что единство изначальной Руси на месте конгломерата различных автохтонных племен, которую она покрыла, обеспечивалось двумя сетками: княжеской, а впоследствии церковной. Княжеская, варяжская асабийя изначально была «колониальной» по отношению к местным племенам с их самоуправлением и знатью, вхождение же ее в другую «колониальную» по отношению к ним сеть — церковную, еще больше усилило этот характер. Это, впрочем, является нормальным процессом для того времени, более того, его принято называть исторически прогрессивным. Поэтому важно понять, куда могут вести его пути.
Одну такую возможность демонстрировал Новгород, где и локальное городское сообщество, и князья и церковь, являющиеся частью транслокальных сетей, веками могли сосуществовать, не уничтожая друг друга. Причиной тому, очевидно, является республиканизм, а именно то, что местный люд в лице его зажиточной части сумел сложиться в демос или пополо (со своими грандами — боярами) и установил правила не только своего самоуправления, но и отношений с пришлыми институтами князей и епископов. Интересно в этом смысле рассмотреть аналогию Новгорода с итальянской подестой, на которую Эдуард Надточий указывает как на зачаток всего будущего западноевропейского стато. В подесте подестата выступал как пришлый менеджер, внешний управляющий, но нанятый городским сообществом для выполнения хозяйственных функций. В Новгороде же, напротив, хозяйственные функции выполнял местный посадник, а пришлый князь со своей дружиной приглашался как своего рода ЧВК с дипломатическими функциями. То есть, организованное локальное сообщество вступало в отношения с варягами-русами как по сути экстерриториальной асабией, диаспорой, и делало это на договорных принципах — именно за счет того, что само обладало субъектностью. В остальных же частях Руси происходит слияние власти с землей, а точнее превращение последней в объект княжеской колонизации. Укрупнение и централизация такой власти присущи процессу складывания национальных государств, но тут тоже есть важные нюансы.