Что же толкало большую часть этих людей в ряды красных? По многочисленным признаниям с обеих сторон, это был именно великодержавный рессантимент противостояния «сепаратизму» и «иностранным интервентам», то есть, региональным и национальным республикам и воинским контингентам, гарантирующим их безопасность. Те же соображения, но с другой стороны — в рядах белых — толкали их бывших сослуживцев на заявления и действия, разрушающие коалиционное антибольшевистское сопротивление. Поэтому с полной уверенностью можно сказать, что при всем внутреннем антагонизме внутри русской офицерской корпорации, преобладающий в ее рядах имперский настрой стал одним из решающих, если не решающим фактором победы красных в этой войне.
Февраль 1917 года открывал перед Россией две реалистичные альтернативы: республиканской федерализации под руководством разнонациональных социал-демократических сил и новой имперской мобилизации, которую могли осуществить только красные, а никак не белые. Ведь это у красных была для этого энергичная асабийя со «свежей кровью», обладающая грандиозным модернизационным проектом и способностью вовлечь в него широкие людские массы всеми необходимыми методами — от пропагандистских до гипер-репрессивных. Увидев в них эту силу, за ними и пошла значительная часть имперского офицерства, осознавшая, что альтернативой этому пути может быть только «раздробление и зависимость России от иностранных держав».
Большевики, таким образом, спасли империю, вдохнув в нее новое дыхание и обеспечив ей развитие на новой основе, а меченосцы этой империи пошли за большевиками, чтобы воссоздать ее под их властью. Но планы у большевиков были куда более масштабными, чем просто воссоздание этой империи.
15. Новая религия, церковь и инквизиция
Религиозный характер, религиозные корни большевистской революции являются общим местом у многих, рассуждающих о ней, начиная с Бердяева и поколения «Смены вех». Но нас интересует не констатация этой религиозности, которая, конечно, должна быть очевидной, а выявление ее политической формы, «политической теологии», как ее понимал Карл Шмитт.
Так как в ранних главах достаточно много внимания было уделено фактору великорусского староверия и вообще специфической великорусской религиозности, интересно рассмотреть гипотезу о том, что русский коммунизм как раз и стал их реваншем над западнической романовской Империей, закатавшей их в асфальт. Считаю столь же принципиально обоснованным ход этой мысли, сколь принципиально неверным такой вывод из нее.
Начну с последнего. В отношении природы коммунизма, русского в том числе, но не только его, есть две полярные точки зрения — взгляд на него как на явление бескорневое и антипочвенное или как на явление корневое, почвенное, но облеченное в обманчивые интернациональные одежды. К этой теме мы еще планируем подробно обратиться далее, но пока укажем на то, что взвешенную оценку соотношения интернациональной и почвенной ипостасей коммунистических проектов дал немецкий политический философ Карл Шмитт в своей «Теории Партизана». В ней он писал о том, что коммунизм оседлывает то, «что было реакцией стихийной, теллурической силы против чужого вторжения», которое после этого попадает «под интернациональное и наднациональное центральное управление, которое помогает и поддерживает, но только в интересах совершенно иного рода всемирно-агрессивных целей».
Эта формулировка верна и в отношении религиозного фактора русского коммунизма. Действительно, колониальная Романовско-Готторпская империя закатала в асфальт живую великорусскую религиозность, которая стала существовать в мутировавших формах в подполье. Неудивительно, что в условиях отверженности и обездоленности ее носителей среди них до предела развились именно «гностические» (анти-мирские) и апокалиптические силовые линии. Это касается как эсхатологического настроя в целом, так и ненависти к социальной самореализации, которую чаще всего считают следствием некой общинности, якобы исконно присущей русским как антибуржуазному народу.
Последний тезис представляет собой наиболее явную форму фальсификации и карго-культа, так как абсолютно очевидно, что эта «общинность» является крепостническим конструктом, тем гетто, в котором спрессовывали закрепощенных крестьян для удобства управления ими и их эксплуатации. Сами крестьяне при этом толпами пытались из него бежать, что проявляло себя и в феномене массового бродяжничества, и в исходе на чужбину (будь то неизведанная Сибирь, православный Дон, соседняя мусульманская Башкирия или далекая Турция), и в сохранившихся среди крестьян поговорках о тех многовековой давности временах, когда еще существовала возможность переходить с места на место и сожалении об ее утрате («Вот тебе бабушка и Юрьев день»).