Осознанный низовой русский коллективизм или, вернее сказать, кооперативность и коммуникативность воплощались не в общине, которая была навязанной сверху и без этого навязывания быстро рассыпалась, но в форме артели — временного объединения в команду на сезонной основе с последующим возвращением к самостоятельному быту. Что абсолютно закономерно — ведь среди русских как этноса с существенными балтской и финской составляющими весьма распространен т. н. эпилептоидный (в пику шизоидному и истероидному) психотип, который характеризуется, напротив, крайним индивидуализмом и ослабленностью групповых связей. Это продемонстрировал и советский опыт разворовывания «общественной собственности» и стихийного саботажа «социалистической экономики», показавший, что русские не воспринимают всерьез коллективистских абстракций.
Соответственно, то агрессивное общинное антисобственничество русской пост-крепостной массы, проявившееся на рубеже XIX–XX вв, которое пытаются выдать за исконное свойство русского менталитета, скорее следует воспринимать как его стрессовую реакцию на отчуждение от этой собственности и нахождение на протяжении поколений в противоестественных для ее представителей условиях жизни. Более того, если можно говорить о производительно-накопительной культуре, которая формируется и воспроизводится поколениями, то вполне можно говорить и о закрепляемой поколениями демотивационной «культуре отчуждения», которая в стрессовой ситуации вроде ломки старого уклада и формирования не менее жестокого нового способна проявлять себя максимально разрушительным образом.
Возвращаясь к проблеме русской религиозности, как мы писали ранее, начиная еще с обновительского движения в раннем средневековье, уничтоженного и заклейменного как «ересь жидовствующих», у великорусов дает о себе знать линия североевропейского пуританского антиклерикализма, которую типологически можно квалифицировать как низовой, республиканский (в том числе и тогда когда он апеллировал к архетипу царя как главы божьего народа) протестантизм. Эта линия в принципе не противоречит левым тенденциям — такой характер она приобретает и в движениях Мюнцера и Флориана Гайера, что на марксистском языке можно охарактеризовать как мелкобуржуазный социализм.
Русское революционное движение начала XX века в этом смысле действительно могло стать проявлением подобной великорусской религиозности (хотя надо помнить, что в Империи на нее уже не могли не накладываться и чаяния других этнокультурных компонентов). И воплощением такой религиозно-политической линии могла бы стать горизонтальная модель советов, консолидирующих вокруг себя республиканскую нацию через политическое включение в нее всех активных граждан, без различия вероисповедания, национальности и партийной принадлежности.
В качестве выразителей этой линии миллионы и восприняли большевиков, громогласно провозгласивших лозунг «вся власть — советам». Однако в действительности советы воспринимались большевиками не как движущая сила революции, но исключительно как ее орудие на стадии захвата ими власти, а в дальнейшем ширма для ее легитимизации. Реальным же руководителем революции для Ленина была партия, которая и воспринималась им как выразитель классового сознания пролетариата, своего рода магический демиург, трансформирующий несознательные массы в движущую силу истории.
Но если советы имели потенциал стать политической формой квазипротестантской народной религиозности, то чем тогда стала партия? И тут надо вспомнить, что в религоведении принято говорить об организованных и неорганизованных религиях. И если последние принято понимать как сетевые сообщества с множеством автономных низовых участников, гибкой системой авторитетов и их обратной связи с низовыми общинами, то первые представляют собой вертикально интегрированные структуры, в которых и воплощается данная религия и вне которых она не может существовать.