Но для того чтобы белое движение стало подлинно организующим началом русской жизни, необходимо было создание известной идеологии, установление известных принципов строения, управления и политики. Все это надо было выработать, выдумать. Тем, кто с винтовкой в руках сражался против превосходящего своей численностью неприятеля, или тем, кто благодаря своему стратегическому таланту и боевому опыту руководили этой героической борьбой, конечно, некогда и невозможно было заниматься всем этим. К тому же русская военная сила была воспитана вне политики и не была подготовлена к решению тех сложных задач, которые выдвигала жизнь. Поэтому необходимо было обратиться к каким-то другим, невоенным людям, специалистам по этим вопросам — публицистам, общественным и государственным деятелям. Перед этими невоенными людьми стояла задача создать и оформить идеологию, которая по своей действенной силе соответствовала бы силе патриотического порыва бойцов на фронте, по своему размаху не уступала бы противопоставленной ей идеологии коммунизма, органически вошла бы в русскую жизнь и способна была бы послужить фундаментом для нового строительства русской жизни.
И вот этой-то поставленной перед невоенными участниками белого движения задачи выполнить не удалось. Среди этих людей не оказалось ни одного даровитого идеолога, ни одного государственного ума крупного масштаба. Все, что они придумывали и высказывали, было расплывчато, неопределенно и идейно бессодержательно. Во всей их идеологической установке проявлялась какая-то беспомощность и робость. Получалась поразительная, бросающаяся в глаза картина полного несоответствия между беззаветной храбростью бойцов, сражавшихся на фронте, и идеологической робостью идейных руководителей движения».
Логика понятна — евразийцы признают военную составляющую белых, но не их политических лидеров и представителей, и претендуют на то, что их новой руководящей силой должна быть их «идея-правительница». Однако ведь по той же логике можно и в красном движении отделить военных патриотов от «комиссаров», возглавивших их и подчинивших своей «идее-правительнице», которую евразийцы считали порочной. Основания для подобного развития суждений в евразийском идеологическом комплексе, очевидно, были в силу его «оборончества», то есть, поддержки советской власти там, где она решала государственнические задачи. То есть, дело было за малым — ликвидировать идейную гегемонию интернациональной (глобалистской) доктрины. И ориентация на армию в этом смысле понятна — ближе к войне эта надежда становится популярной в русской эмиграции в виде мифа о «комкоре Сидорчуке» — собирательном образе советского военного, который сбросит власть коммунистов и восстановит «национальную Россию», в которой русские патриоты воссоединятся, преодолев искусственное разделение на белых и красных. К слову, занимательно, что даже на уровне образов «русские патриоты» остались верны себе, назвав мифического комкора-освободителя не Сидоровым, а Сидорчуком, то есть, продолжая оставаться в «общерусской» парадигме.
Об этих надеждах и попытке их реализации нам еще предстоит разговор в следующей главе, но забегая сильно вперед, хочется сказать, что интуиция евразийцев относительно пути превращения их доктрины в господствующую действительно оправдалась в части надежды на силовиков. Правда, этими силовиками оказались не военные, а чекисты, сросшиеся с мафией, но идеологическую рамку их социальной гегемонии задала именно церковь, причем, в лице захватившей над ней контроль политизированной, клерикальной группировки, в основе придерживающейся доктрины, сформулированной именно евразийцами и сменовеховцами. Кстати, весьма символично, что брат лидера этой группировки — патриарха Кирилла Гундяева был дружен с Александром Казем-Беком и, судя по его отзывам о нем, находился под влиянием его идей.
Владимир Путин и Кирилл Гундяев (фото)
Однако вернемся к существу их доктрины. Совершенно очевидно, что несмотря на то, что евразийцы смелее всех поставили ряд принципиальных вопросов о национально-государственных идентичности и развитии «Русского мира Евразии», честного ответа на них они дать не смогли. Это видно при сопоставлении их непоследовательно-органистического взгляда на характер государственно-этнических отношений в Российской империи с воззрениями тех мыслителей, которые были в этом органицизме последовательны. Правда, это были мыслители нерусские, по крайней мере, в том, что касается их самоидентификации, хотя проблемы русских они (возможно, благодаря этому) видели лучше самих русских.