Ванесса ошеломленно тряхнула головой:
— Так у тебя свой магазин?
— Ну да — небольшой. — Руки нервно затеребили нитку жемчуга на шее. — Я назвала его «Чердак Лоретты». Глупо, наверное, но мне кажется, что это подходящее название. Я закрылась на два дня, но… Если хочешь, я останусь дома еще на день или два — как скажешь.
Ванесса задумчиво смотрела на мать, пытаясь представить себе ее в роли владелицы магазина, среди своих товаров и бухгалтерских книг. Антиквариат? Разве она когда-нибудь интересовалась антиквариатом?
— Нет, — наконец ответила Ванесса, понимая, что разговор придется отложить. — Иди, если тебе нужно.
— Может быть, ты захочешь взглянуть. У меня есть много разных забавных вещиц, так что заходи. — Лоретта дрожащими пальцами возилась с пуговицами пиджака, который ей никак не удавалось застегнуть. — Ты тут не заскучаешь одна?
— Я привыкла быть одна.
— Да-да, конечно, — затараторила Лоретта, — увидимся вечером, я обычно возвращаюсь к половине седьмого.
— Хорошо.
Ванесса подошла к мойке и повернула кран. Хотелось воды — холодной и чистой.
— Ван.
— Да?
— Я знаю, что годы прошли, но все-таки…. Надеюсь, ты дашь мне шанс.
— И я надеюсь, — развела руками Ванесса, — но я понятия не имею, с чего начать.
Лоретта робко, но все-таки без прежнего напряжения улыбнулась:
— И я. Может быть, так и начнем. Я тебя люблю и буду счастлива, если смогу это доказать. — С этими словами она быстро повернулась и вышла.
— Ах, мама, — ответила Ванесса, когда за ней закрылась дверь, — я прямо не знаю, что мне делать.
— Миссис Дрискол, — Брэди похлопал восьмидесятитрехлетнюю старушку по узловатому колену, — у вас сердце как у гимназистки.
— Ах, при чем тут сердце, Брэди, — закудахтала она, — когда у меня все кости ноют и трещат.
— Заставьте своих правнуков пропалывать ваши грядки, и сразу полегчает.
— Но я уже шестьдесят лет сама обрабатываю свой участок!
— Конечно, ваши помидоры того стоят, но кос тям-то от этого не легче! — заметил Брэди, отстегивая манжету тонометра с руки выше раздутого локтя, пораженного артритом. Здесь он мало чем мог помочь.
Миссис Дрискол учила его во втором классе, двадцать пять лет тому назад. Уже тогда она представлялась ему старейшей жительницей Земли. А ей он, наверное, до сих пор казался малолетним хулиганом, который перевернул аквариум с золотыми рыбками, чтобы посмотреть, как те будут биться на полу.
— Я видел вас выходящей с почты пару дней назад, миссис Дрискол, — он сделал пометку в ее карте, — вы шли без трости.
Она фыркнула:
— Только старики ходят с палками.
— Я вам как врач говорю, что вам уже пора.
Она отмахнулась:
— Ты всегда был грубияном, Брэди Такер.
— Да, но теперь у меня есть медицинский дип лом. И я хочу, чтобы вы пользовались тростью, хотя бы для того, чтобы лупить Джона Хардести, когда он попробует с вами заигрывать.
— Старый козел, — пробормотала миссис Дрискол. — А я буду выглядеть старой козой, скача со своей палкой. Выйди отсюда, мальчик, я оденусь.
— Есть, мэм.
Он вышел, качая головой. Отправь он ее хоть пешком на Луну, миссис Дрискол ни за что не возьмет палку. Она была из тех немногих пациентов, которых ничем не проймешь и не запугаешь.
Покончив с приемом больных в офисе, он поехал в больницу, чтобы осмотреть еще двоих. По дороге он съел яблоко и несколько арахисовых крекеров — все, что было у него с собой на обед. Редкий встречный не доложил ему о возвращении в город Ванессы Секстон. Эта информация сопровождалась подмигиванием, усмешками, ухмылками и тычками в бок. Таковы уж маленькие города. Все друг о друге все знают. И помнят. Пусть они с Ванессой встречались двенадцать лет назад, но запись о том сохранилась в народной памяти навеки, точно кто-то высек ее в граните, а не только вырезал на дереве в городском парке.
А он забыл о ней. Почти. Вспоминал, только когда в газете мелькало ее имя или фотография. Или когда в руки ему попадались ее диски, которые он покупал, но никогда не слушал. Или когда видел женщину, похожую на Ван, которая так же наклоняла голову и улыбалась. И тогда накатывали воспоминания детства — сладкие и мучительные. Они были почти детьми, стремительно и бесстрашно вступающими во взрослую жизнь. Но то, что было между ними, осталось прекрасным и невинным. Долгие медленные поцелуи в кустах, горячие обещания, робкие ласки. Странно, что теперь эти воспоминания вызывали такую боль в сердце. В юности их отношения представлялись им великой любовью — потому, наверное, что отец Ванессы запрещал им встречаться. И чем строже он запрещал, тем упорнее они сближались. Таковы все юнцы. А он играл роль рассерженного молодого человека, который противостоит отцу своей возлюбленной, а своему собственному родителю не то чтобы противостоит, но порядочно мотает нервы, угрожает и клянется, как умеют только в восемнадцать лет. Если бы им не мешали, они выдохлись бы через несколько недель. «Врешь, — подумал Брэди с усмешкой. — Ты никого так не любил, как Ванессу в тот год». В тот безумный год ему исполнилось восемнадцать и все казалось возможным.